Я вырос в семье фронтовиков, закончивших войну в поверженном Берлине. Пройдя всю войну, увидев многое, мои родители вынесли из неё и такую правду: их государство смертельно опасно для своих граждан. И в этой правде, рассказанной мне родителями, я вырос. В правде жестокой смеси индивидуального героизма, штрафных батальонов и заградительных отрядов, стрелявших по своим. Однажды отец, военный врач, рассказал мне о тяжело раненном казаке, перед смертью сказавшем: «Что ж они послали нас на лошадях с саблями в атаку на немецкие танки..»
Все эти советские, красные праздники были для меня чужими. В моей семье их не отмечали. Кроме одного, единственного – 9 мая. В этот день с друзьями или без них, я нес живые цветы к памятнику неизвестному солдату.
Потом меня на 10 лет изъяли из обыденной жизни. В лагере на Урале я встретил состарившихся сталинских каторжан, в достаточно мягкие брежневские годы заканчивавших 25-летний срок заключения. Это были, в большинстве своем, солдаты Украинской Повстанческой Армии. Тогда я, сын советских фронтовиков, членов КПСС, должен был понять: с кем же я?
Что ж, многие из них, у себя дома стрелявшие по оккупантам, стали моим друзьями. Настоящими, теплыми, искренними друзьями. И в то же время я понимал: если бы мои родители остались в армии после войны, вполне возможно, они были бы направлены служить именно в эти, оккупационные советские подразделения.
Я не выбирал. В моем сознании спокойно уместились рядом две особенные правды: участие в Отечественной войне родителей, защищавших свою жестокую родину от нацистов, и мое личное противостояние тоталитарному злу рядом с теми, кто могли стать физическими врагами моих родителей.
В 60-ые годы у моего отца появился новый друг, еврейский идиш писатель Абрам Каган, прежде сидевший в сталинских лагерях. В 1973 году в брежневском лагере я разговорился с бывшим солдатом УПА Васылем Пирусом. Он, в числе другого, рассказал мне о своей жизни в сталинском лагере в Казахстане. Я вспомнил, что там же сидел и Абрам Каган. Назвал это имя Пирусу. Тот воскликнул: «Я помню его, он спал рядом со мною в бараке и в одной бригаде работал в шахте!»
Такая у нас была страна. Страшная, жестокая. Моя внутренняя и поведенческая позиция в лагере не была компромиссом. Они, мои новые друзья, прежде защищали свою землю от оккупантов. От их жестокости, от их надругательства над местными традициями и культурой. И я в 1973 году принял их правду. Не отрекаясь от правды моих родителей. Категорически не принимая правду еще одной группы моих вынужденных соузников – нацистских полицаев, в силу жизненных обстоятельств ставших карателями. Они твердо стояли на пресловутом пути исправления, стучали и поддерживали любые репрессии против нас. Они всегда служили власти. Любой. Один из них однажды в приступе ярости и злобы воскликнул: «Да, я служил Сталину, и Гитлеру служил. И Хрущеву с Брежневым. А когда вы, суки, придете к власти, вам буду служить!» Он был в нашей зоне председателем совета коллектива, социально близким КГБ и МВД…
Спустя десять лет я вернулся во все еще советский Киев. Где я был открытым, объявленным врагом. Каждый год вместе с женой нес живые цветы к памятнику неизвестному солдату. Всегда – во второй половине дня, чтобы не видеть там морды моих врагов, моих карателей.
9 мая я опять пойду с цветами к памятнику. Возьму такси, иначе мне туда не добраться. Я считаю себя европейцем, я стал им в лагерях. Но 9 мая осталось днем моей памяти о погибших в мировой войне. Как и прежде, пойду туда ближе к вечеру. Чтобы не дышать одним воздухом с Петром Симоненко, Натальей Витренко и подобными им. 9, а не 8 мая. Выбор за мною, я свободен в своих решениях. Этому меня научила зона.