Свою первую короткометражку вы сняли достаточно поздно, в 31 год. Почему так?
Все, чем я занимался до этого – писал сценарии, работал репортером, ассистентом на съемках – было так или иначе связано с кино. Просто во второй половине 90-х, когда я начинал, снимали только на пленку, а делать это молодому режиссеру было дорого и сложно. Как только представилась возможность, я начал снимать, но, опять же, мои первые фильмы сняты на пленку. «Диагноз», например, выпущенный в 2009–м году, снят на 35-миллиметровую пленку Кодак, и стоит 35 тысяч долларов. А «Глухота» в 2010-м снята на «цифру» - за 300 евро. Чувствуете разницу? Начинать сейчас куда проще, чем раньше.
Ну и помимо этого, от бюрократии было тогда не уйти. В Украине кинопроизводством руководила Анна Чмиль, типичный выходец из коммунистической партии, причем из ее низовых ячеек. У нас был конфликт, а поскольку кино тогда было можно снимать только на государственные деньги, а государство и его уполномоченные мне денег не давали, я временно уехал из Украины.
Вы сказали, что кино можно было снимать только на государственные деньги. Сейчас, по-вашему, что-то кардинально изменилось?
Нет. Я до сих пор уверен, что основное тело бюджета любого фильма – государственные деньги. Не важно, какого именно государства: если это немецкое кино, то это деньги немецких налогоплательщиков, французское – деньги французов. Если у тебя нет поддержки фонда Госкино, вряд ли ты что-то снимешь.
Как вы оцениваете назначение Ильенко на пост главы Госкино?
Я никак не оцениваю лично Ильенко. Я вообще сторонник того, чтобы любой чиновник – от руководителя ЖЕКа до президента страны – на работе был не человеком, а функцией. Если это будет правильная государственная функция, то у человека, ее выполняющего, будет очень узкий коридор для маневра. Мы же не русские, мы не выбираем себе царя-батюшку: у чиновника, за которого мы проголосовали, есть конкретные задачи, которые мы ему делегируем. Если он будет их выполнять адекватно, то его личная биография не так важна.
Сейчас говорят, во-первых, о новой волне украинского кино, а, во-вторых, о колоссальном росте патриотизма в кино. По-вашему, нет ли опасности в том, что все это приведет к появлению пафосных ура-патриотических фильмов, а также к цензуре со стороны государства?
Видите ли, нет сослагательного наклонения. После помаранчевой революции пришла моя власть – моя, я ее знал, я ее выбирал. И я думал: эх, заживем! Нифига, после все стало еще безнадежнее. Что будет сейчас, я не знаю. Но я за то, чтобы расцветали все сто цветов.
Пускай снимают много – и патриотическое, и героическое, и чернуху, и про любовь. Причем, оценивая это кино, пользоваться желательно только одним критерием – талантливо это сделано или нет.
Ну и, конечно, главное, что мы все ждем от государства в контексте культуры вообще, кино в частности – обеспечить возможность молодым дебютировать. Хотя, пускай меня и проклянут, я считаю, что первые короткометражки человек может снять сам. Потому что любое кино, даже если у тебя есть хороший бюджет, нужно в первую очередь тебе одному. И все великие режиссеры вполне успешно снимали свой первый короткий метр за собственные копейки. Уже потом, по успешности этой короткометражки, ее резонансности и фестивальной судьбе продюсеры будут решать, нужно ли поддерживать конкретного молодого режиссера, или нет.
У всех ваших короткометражек мощная фестивальная история. Какова ваша роль в продвижении собственного кино? Или это исключительно работа продюсера?
В кино не бывает исключительно чьей-то заслуги. К тому же, зайти в google, найти адрес того или иного фестиваля, положить диск с фильмом в конверт и отправить по нужному адресу в любую точку мира – согласитесь, это не сложно. Сейчас мир короткий, вот когда я учился в университете Карпенко-Карого, попасть на фестиваль было мечтой из разряда вон выходящей. Сначала нужно было перегнать копию фильма с 35-миллиметровой пленки на кассету VHS, потом отправить на фестиваль, потом долго ждать ответ. Интернета не было, поэтому ответ от дирекции фестиваля проделывал долгий и сложный бюрократический путь: приходил по факсу сначала в посольство, потом, из посольства его перенаправляли в министерство культуры, из минкульта он приходил в университет, причем не в тот корпус, где ты учился, а в главный, на Ярославом валу, а уже оттуда радостную - или нерадостную - весть сообщали в деканат. Короче говоря, ответ приходил примерно спустя 5 месяцев после того, как фестиваль уже прошел. А сейчас нажал пару кнопок – и готово. Попасть на фестиваль несложно, сложно снять что-то хорошее.
Вы предполагали такой успех с фильмом «Племя»?
Канны вообще сложно предполагать, потому что выше Канн нет ничего на свете. Конечно, когда я работал над картиной, я понимал, что где-то мы его покажем – может быть, на «Берлинале», в Локарно или в Роттердаме, но не более. Канны стали приятным сюрпризом – я не лукавлю. При том, это мог быть грандиозный провал: в Каннах фильмы проваливаются настолько же громко, как и взлетают на небеса. До самого конкурса «Неделя критики» у нас были два маркет-показа, после которых сразу пошли продажи. Я был удивлен, потому что не слышал, чтобы еще какой-то украинский фильм так активно продавался в Каннах.
Три приза «Недели критики» – это было прекрасно, потому что… потому что всего их было четыре в рамках этой конкурсной программы! Я действительно не ожидал – не потому, что я весь такой наивный, а потому что на крупных фестивалях победители обычно заранее знают, ну или хотя бы предполагают, что получат приз. В Локарно, например, я знал о своем призе заранее и уже утром до награждения фотографировался во время фотоколла со статуэткой. Тут же ничего подобного не было.
Более того, нас посадили в конце, поскольку съемочные группы рассаживали в порядке показа конкурсных фильмов, а наш показывали последним, и это я воспринял как плохой знак: победителей обычно садят впереди, чтобы им удобнее было подниматься на сцену. Первый приз, который нам вручили – поддержка дистрибуции во Франции – меня порадовал, но я воспринял это спокойно: это поддержка дистрибуции – вроде и фильму, но вроде и не мне. После вручать следующий приз на сцену вышла Ребекка Злотовски (французский режиссер – прим.) и начала говорить пространную речь о том, что Канны открыты многим языкам и так далее. Я со своим плохим английским догадался, что это про нас, порадовался, дождался, пока она нас объявила, снова поднялся за призом, получил его, спустился в зал, где сел и вздохнул: ну, уже точно все. А потом объявлять того, кто получит Гран-при, на сцену вышла Андреа Арнольд (британский режиссер, была главой жюри "Недели критики" в Каннах – прим.). Она говорила что-то долго-долго, а я в какой-то момент вдруг увидел, что весь зал повернулся и смотрит на нас, а мои пресс-агенты толкают меня и шепчут: «Иди, иди на сцену!» Ну, я хватаю в охапку Яну Новикову (исполнительница главной роли в "Племени" – прим.) и бегу, а оказалось, что Арнольд даже речь свою не успела закончить. Короче, мои первые Канны были нескучными! (смеется)
По поводу Яны Новиковой. Вы ощущаете, какую колоссальную роль сыграли в жизни этой юной слабослышащей девочки из-под Гомеля?
Ее история чудесна, конечно, но все-таки я больше занимался фильмом, чем ее судьбой. Хотя, естественно, я счастлив, что мы настолько круто изменили судьбу Яны. Но это же не совсем история про Золушку, как сейчас пресса это подает. Яна все это заслужила – она девушка волевая, целеустремленная, талантливая. Снималась она самоотверженно: приезжая на съемки, бросала все в своем родном городе – техникум, парня. А сейчас она звезда – ее ждут красные дорожки в Париже, Лос-Анджелесе, Токио, недавно на фестивале в Ереване она подружилась с Ким Ки-Дуком. А еще два года назад она жила в Гомеле, училась в техникуме и занималась в студии пантомимы. А потом раз – Киев, кастинги, съемки, набережная Круазетт!.. (смеется) Про Яну можно писать слезливую мелодраму. Правда, для меня эта история слишком слащавая, вот если бы меня наняли, я бы для кого-то разработал ее в виде сценария. Но только за больше деньги.
Над чем вы сейчас работаете?
После Канн начал писать сценарий полнометражной картины про Чернобыль.
В вашей жизни уже был Чернобыль – в короткометражке «Ядерные отходы». Почему вы возвращаетесь к этой теме?
Потому что это часть моей жизни. В 90-ые годы я был репортером в Чернобыльинформе: это было что-то вроде информагентства, которое было связано с МЧС. За время работы там я со съемочной командой всю чернобыльскую зону облазил, был в четвертом блоке, видел реакторный зал. Я много знаю о Чернобыле, для меня эта тема очень личная. И как режиссера меня интересует не только и не сколько случившаяся катастрофа, а скорее история про жизнь после нее. Я был там в 2011 году, когда снимал «Ядерные отходы» – там специфический уклад, который мало изменился за последние 30 лет. Чернобыль для меня – это загадка, парадокс: с одной стороны, территория ограниченного доступа, зона отчуждения, с другой – особое место свободы. Мало кто знает, но изначально у короткометражки «Ядерные отходы» было другое название – «Лучшее место на земле».
Этот фильм будете снимать на деньги, полученные в качестве приза в Каннах?
Нет, фильм будут делать на те деньги, которые найду для съемки. Мне очень импонирует фраза Джека Николсона, хотя я ни в коем случае не сравниваю себя с этим великим актером: «Почему я должен искать деньги, ведь я сам есть деньги!» Для ленты о Чернобыле я буду искать средства как режиссер фильма «Племя» - надеюсь, это сыграет в плюс.
Не будет ли вам скучно после экспериментального «Племени» браться за фильм, который будет снят на традиционном языке?
Ничего традиционного я не делал и делать не буду, а если вы имеете в виду, заговорят ли мои герои – возможно, заговорят, возможно - нет. В «Ядерных отходах» ведь были диалоги, просто мы убрали их за ненадобностью. В «Племени» они тем более есть, просто на языке жестов.
Как вы думаете, есть что-то, что мешает украинцам снимать качественное кино высокого уровня? Если опустить, конечно, «больной» вопрос финансирования.
Мне же не мешает. И моим коллегам, которые участвуют в мировых кинофестивалях, тоже не мешает.
То есть разговоры про отсутствие индустрии, школы, возможностей – только оправдание?
Школа у нас точно есть – давайте не забывать про Параджанова! Другое дело, что наша страна всегда особенно одаренно уничтожала свои таланты. Похерить хорошее дело всегда было легко – и тогда, и сейчас. Но сейчас, в отличие от времени Параджанова, у любого, кому здесь плохо, и у кого не получается, есть возможность уехать – такси до Борисполя стоит 200 гривен.