Это была четвертая его судимость. Он провёл три года в специальной психиатрической больнице МВД СССР. Дважды – в уголовных зонах. Только четвертый раз был осужден по политической статье «антисоветская агитация и пропаганда». Три года отбыл во Владимирской политической тюрьме и затем этапирован к нам. Все мы знали о нем ранее, ещё на воле. Поскольку Буковский был известен всему цивилизованному миру. Мы знали тогда о нём многое, из так называемых «враждебных голосов», из Самиздата.
И вот он был с нами. Он, легендарный борец за права человека в СССР, был в нашей зоне. И почти сразу же, через несколько недель, он стал нашим лидером. Хорошо помню, с каким искренним уважением относились к нему Иван Алексеевич Свитлычный, «самолетчик» Лёва Ягман, Иосиф Мешенер… Потом, спустя месяц другой случилось невероятное: неформальный лидер всех сидевших с нами двадцатипятилетников украинский солдат Васыль Пидгородецький, часто говоривший с нами о порочности и злокозненности всех москалей, произнёс: «Так, він серйозна людина. Гарна людина. Я вірю йому!»
Часто, очень часто Вова общался с литовцем Йонасом Матузевичусом, латышом Вилли Асельбаумсом. И они, вечные зэка, состарившиеся в советских лагерях, верили этническому русскому Буковскому, дружили с ним.
Его действительно боялись. Офицеры КГБ, контролировавшие нашу зону, пытались найти к нему подход. Но вскоре перестали вызывать его на беседы. Вова уже тогда был сложившимся антисоветчиком, не скрывавшим своего резко негативного отношения к советскому тоталитарному режиму. В КГБ понимали: искать с ним компромисс бесполезно.
Иногда, очень редко, я видел его уставшим и одиноким. Я запомнил, как он в такие минуты пытался найти свое будущее в учебнике по биологии, так и не ставшей его профессией. Он был арестован на первом курсе московского университета. Видя его бесконечную усталость, в эти минуты пробивавшуюся сквозь постоянную маску решительности и самоуверенности, я не подходил к нему, не искал тему для разговора.
Однажды он обратился ко мне с таким неожиданным для меня предложением: «Ты – бывший психиатр. А я – бывший узник психиатрической тюрьмы. Ты знаешь, что КГБ всё чаще использует психиатрию для расправы с диссидентами. Помнишь, в Самиздате распространяли инструкцию о правилах поведения при аресте и во время следствия. Давай мы здесь вместе напишем пособие для инакомыслящих по психиатрии. Многие будут нам благодарны за советы. Да и западное общественное мнение отреагирует…». Шёл 1973 год. Я был свежим зэка, и я не посмел спросить Вову, как он намерен переправить готовый текст на волю. Мне было страшно, но я согласился. Не мог отказать самому Буковскому!
Мы подготовили этот документ. Заканчивал его я один, поскольку Вову из нашей зоны изъяли. Надеялись, что его отсутствие скажется на нас. Было иное: новые лидеры зоны Свитлычный и Ягман продолжили то, что успел сделать Вова. Сопротивление продолжалось. А Буковский уже был возвращен во Владимирскую тюрьму, где стал лидером сопротивления.
В это время чилийский диктатор Пиночет держал под арестом главу коммунистической партии Чили Луиса Корвалана. Советская идеологическая машина развернула шумную кампанию с требованием освободить Корвалана. Думаю, Брежнев и его окружение совсем не хотели освобождения своего идеологического родственника. Им был важен не результат, а шумный процесс. Но Пиночет спутал Брежневу все карты, он заявил, что готов освободить коммуниста Корвалана в обмен на освобождение советского узника совести Буковского. Отступить было невозможно, и обмен заключенными состоялся. Вову вывезли из Владимирской тюрьмы в Швейцарию.
Какое-то время от советского народа освобождение Буковского пытались скрыть. Но даже мы, изолированные от внешнего мира, догадались: наш друг на Западе! Помню, как наш соузник Жора Гладко громко обратился к старшему лейтенанту МВД Чайке: «А помните, гражданин начальник, как вы Буковского лично сажали в штрафной изолятор?» Чайка растерялся, он уже знал об освобождении Буковского, и тихо ответил: «Ошибаетесь, это был не я…»
В свободном мире Вова, несмотря на чудовищную усталость, перемещался из страны в страну, из университета в университет. Встречался с президентами, премьер-министрами, с царственными особами, выступал в парламентах. И всегда, везде призывал западную общественность требовать освобождения всех советских политических заключенных. Параллельно поступил в университет в Кембридже на биологический факультет, писал книги. И всегда помнил о нас, своих тюремных товарищах.
О моей судьбе он заботился особенно. Просил наследного принца Чарльза (он подружился с ним) и других известных и авторитетных людей требовать немедленного освобождения психиатра Семена Глузмана. Он, именно он добился, чтобы Международная Амнистия объявила 1978 год годом Семена Глузмана. А потом… я подвел его, не захотел уезжать из горбачевского СССР. А он так просил принца Чарльза и других. Тогда он позвонил мне в Киев и откровенно, эмоционально выругал меня. Знаю, он хотел мне добра. Помню в деталях тот тяжелый телефонный разговор. Сегодня понимаю: нужно было уезжать. Навсегда. Здесь есть только прошлое. И нет будущего.
Я любил Вову и безмерно уважал его. Мечтавшего о свободной, демократической России. Но и новая Россия оказалась ему чужой. Опять – чужой. Однажды в послеельцинские годы он сказал нашему общему другу: «Я погубил свою жизнь напрасно, Россия осталась такой же, советской…».
И вот нет его. Ушел в мир иной А мог быть серьезным эффективным российским политиком. Успешным. Полезным для своего народа. В другой России, которой нет на карте.
Мир праху твоему, друг мой. Я и сегодня люблю тебя.