Запись 1974 года. Сейчас, в 2018 году пытаюсь понять себя и свое прошлое. Мог ли я тогда, на рубеже 70-ых прошлого века жить иначе? Жить, а не противостоять своими слабыми силами империи лжи и насилия? Мог, разумеется, мог. Не читать Самиздат в едва различимых машинописных копиях, не слушать кипящие трагедиями и человеческой болью «враждебные голоса». Игнорировать факты злоупотребления психиатрией, не видеть сердцем, но только глазами жуткие условия содержания психически больных людей в больницах, сидящих или лежащих в одной кровати «валетиком».
Да, я знал тогда о страшной судьбе чешского юноши Яна Палаха, сгоревшего в 1968 году на Вацлавской площади в Праге. И я совсем не хотел себе такой судьбы. Уже достаточно глубоко, уверенно испытывая ненависть к советскому режиму, я не был готов к самопожертвованию. И все же я совершил свой «патологический» поступок. И в полной мере заплатил за него, отдав молодые годы советской тюрьме. До меня и вместе со мной совершали свои «патологические» поступки другие люди, нетерпимые ко лжи и злу. Хотя рядом продолжали спокойно проживать свою судьбу миллионы, не ставшие диссидентами. Не менее трезвые, не менее умные.
Там, в зоне я продолжал быть психиатром. Уже не врачом, но исследователем. В частности, объектом моих размышлений был страх. Необычный, странный феномен страха у заканчивавших свой 25-летний тюремный срок состарившихся в зоне людей, испытывающих страх перед освобождением. Страх – перед выходом из тюрьмы. Результаты этих своих наблюдений и раздумий я изложил в статье, опубликованной тогда же в серьезном академическом журнале в США. Я показал: этот страх – не патология, а обоснованное ожидание новой, экзистенциальной опасности за порогом тюрьмы. На так называемой советской воле.
Лев Николаевич Толстой совершил свой поступок во вполне зрелом возрасте. Он «ушел», чтобы быть последовательным. Много позднее также совершил свой поступок советский генерал Петр Алексеевич Григоренко. В таком же немолодом возрасте. Он также хотел быть последовательным.
С точки зрения советской психиатрической доктрины генерал Григоренко был психически болен. Толстой не дожил до советской России, поэтому не был всерьез диагностирован.
Сегодня у нас в Украине иная беда. Сотни, тысячи солдат, вернувшиеся со своей войны (своей, категорически не касающейся начальства, на ней обогащающегося), получают печать «патологии». Обычная, нормальная реакция на совсем не готовое к их возвращению государство, на отсутствие социальной поддержки, на безграмотных психологов и врачей, роящихся как голодные мухи вокруг упитанной обильными грантами этой темы. В результате – вердикт «патологии». Вполне конкретное посттравматическое стрессовое расстройство, на самом деле очень редкое, имеющее конкретные временнЫе и диагностические параметры, в Украине приобрело размах некоего эпидемического заболевания. Оно и понятно, в больном, аморальном обществе, культивирующем поклонение силе и нечестному обогащению, следование разуму и совести есть, увы, «патология».
Когда-то, в 1954 году по предложению психиатра Этингера на международной конференции в Копенгагене в профессиональный психиатрический словарь был введен термин «синдром узников концентрационных лагерей». Но он, этот синдром не стал еще одним, отдельным психиатрическим заболеванием. И добрый, мудрый старик Этингер нисколько не был этим разочарован. И в многочисленных своих статьях, и книгах он нисколько не привязывал этот синдром ко всем пережившим нацистские преследования бывшим узникам. Коим и он, профессор Этингер, являлся. Совершенно неожиданно для себя я успел познакомиться с престарелым классиком психиатрической науки на конференции в Норвегии. Успел, давно уже нет в живых ни его, ни милой его жены, также пережившей муки нацистских лагерей смерти. Успел несколько часов беседовать с ним, отвечая на его вопросы о моем собственном зэковском опыте. Несравненно более легком.
Мужчины и женщины, совершившие свой поступок, уйдя защищать Украину от врага, не нуждаются в лечении в психиатрическом стационаре. Они нуждаются в нашем понимании. Только и всего.