Хрущев и его преемники (Брежнев, Шелест) категорически не хотели возвращаться к сталинским временам и обычаям. В первую очередь, из-за желания жить и управлять государством спокойно, не ожидая ночных арестов, немотивированных обвинений, пыток в подвалах и т.п. Прежние, сталинские карательные органы были основательно вычищены. В более цивилизованный аппарат Комитета Государственной Безопасности пришли новые люди. К примеру, украинское подразделение КГБ возглавил ректор киевского автодорожного института.
Советские руководители слишком ярко помнили тот ежедневный и еженощный свой страх перед Хозяином и его Органами, в котором они жили и делали карьеру годами. Повторения этого они явно не хотели. Именно поэтому новообразованный КГБ, фактически являвшийся тайной политической полицией, был всегда под тщательным контролем руководителей коммунистической партии. Председателем КГБ назначали партийных или комсомольских работников, они должны были контролировать полную подчиняемость этой опасной и закрытой силовой структуры Центральному Комитету коммунистической партии и, особенно, его Политбюро.
Пятое управление КГБ профилактировало всевозможные проявления так называемой антигосударственной деятельности. От распространения антисоветских анекдотов до создания антисоветских организаций. Диссиденты, инакомыслящие были клиентами именно этого, Пятого управления КГБ.
В уголовном кодексе УССР была статья № 62 «Антисоветская агитация и пропаганда» в главе «Особо опасные государственные преступления». Были в УК УССР и другие, более мягкие статьи, по которым репрессировали инакомыслящих, в т.ч. незарегистрированных религиозных активистов и прочих «клеветников». Тысячи (не сотни!) людей по разным причинам морального, национального, идеологического неприятия советских реалий становились клиентами репрессивной машины в советской Украине. И у каждого клиента были свои оперативники, прокуроры, следователи, эксперты, адвокаты, судьи. И над всей этой машиной стояли партийные (КПСС) органы, запускавшие или останавливавшие механизм репрессии по каждому конкретному «клеветнику», «националисту» или «антисоветски настроенному гражданину». Назывались они, эти партийные органы, всегда работавшие в закрытом режиме, так: отдел административных органов (в Москве в ЦК КПСС его долго возглавлял некий неизвестный широкой публике и зарубежным советологам гражданин Савинкин) и отдел идеологии (наш первый президент – оттуда). Как правило, руководство КГБ «советовалось» с партийными начальниками прежде, чем арестовывать какого-нибудь «антисоветчика» или «националиста».
Система зорко контролировала исполнителей репрессий. Это был усыхающий тоталитаризм, резко, в лучшую сторону отличавшийся от абсолютного сталинского беспредела. И всё же репрессии продолжались. Не следует думать, что все исполнители репрессий, к примеру, следователи КГБ, обладали садистическими наклонностями или были слепыми фанатиками, уверовавшими в советские идеологические догмы. Всё было не так просто. Приведу конкретный пример: следователь КГБ Чунихин, формировавший мое дело, пришел в КГБ из прокуратуры на волне очищения машины от сталинских изуверов. Первые два года занимался реабилитацией невинно осужденных, пытанных и расстрелянных… А потом линия партии несколько изменилась. Тогда и я стал его подследственным. Многомесячное общение с этим вполне интеллигентным и всё понимающим человеком убедило меня в том, что он не пытается получить информацию, опасную для тех моих знакомых, имена которых я не хотел называть. Работал он сугубо формально, иногда позволяя себе некие полуоткровенные разговоры со мной. Цинизм поедал страну, даже ее всегда недремлющие «органы».
Секретные агенты КГБ были не только во всевозможных «закрытых» заводах и специальных лабораториях. В каждом коллективе, в каждой студенческой группе, в каждой городской и районной библиотеке были свои «источники». У каждого университета и института были свои «кураторы», ориентированные на контроль за политическими высказываниями людей, их благонадежностью. Информация об отклоняющихся, болтунах и т.п. рекой поступала в КГБ. В наиболее ярких случаях за человеком (студентом, инженером, библиотекарем, рабочим) устанавливался тщательный, целенаправленный контроль. Собрав более или менее полную информацию о человеке, его семье, круге общения, оперативники Пятого управления приглашали отклоняющегося на беседу. Чаще всего – в профсоюзный комитет, комитет комсомола, военный комиссариат. В КГБ – никогда. Людей пугали аргументами, а не сталинскими лагерями… Дальше, в определенных случаях, начиналась вербовка.
В достаточно редких случаях (это правда) КГБ ходатайствовал о возбуждении уголовного дела. При поддержке местной прокуратуры в лице специального прокурора, надзирающего за деятельностью КГБ, формировался документ, запрашивающий разрешение (!) на арест. Кстати, партийные начальники согласие на арест имярек давали не всегда. Особенно в случаях интереса КГБ к отклоняющимся, широко известным в СССР или за рубежом. Как правило, региональные подразделения КГБ согласовывали свои намерения со своим центральным аппаратом в Москве.
После ареста отклоняющегося начиналось следствие. Без пыток. Методы воздействия были цивилизованными, в основном, психологическими. Поскольку информация о клиенте собиралась заранее и тщательно, в большинстве случаев следователь знал слабые стороны человека, его тайные пристрастия и т.п. На самом деле основная задача была не узнать, а подтвердить. Ни о каких государственных тайнах, антисоветских заговорах и подготовке диверсий речь не шла. Советская власть умело создавала себе будущих врагов. Из прямоговорящих мальчиков по сказке Андерсена о голом короле в зонах формировались зрелые противники и советской идеологии, и советской практики.
Особо хочу подчеркнуть следующее. В тех случаях, когда речь шла о расследовании антисоветского умысла у так называемых украинских буржуазных националистов (термин, придуманный самой властью), следователь нуждался в так называемой экспертной оценке текста или устной речи подследственного. Опять же, не сталинские времена… Экспертами выступали доктора и кандидаты филологических наук, специализировавшиеся в исследовании украинского языка и литературы.
Именно они, знатоки украинской словесности, давали органам возможность репрессировать Свитлычного, Стуса, Калынця и десятки, если не сотни, других украинских граждан. И – отнюдь не в секретном режиме, а с фамилиями, научными званиями этих экспертов. Они, также как и следователи, прокуроры, судьи служили системе. Кстати, никто и никогда из наших журналистов не называл эти имена, хотя все тысячи дел украинских советских диссидентов находятся в открытом доступе в архивном департаменте нашего СБУ. Что, на самом деле, неправильно. Там, в этих бумагах – судьбы людей, ставших негодяями по воле системы, а не родившиеся ими. И судьбы их детей и внуков, не имеющих к той жестокости и грязи никакого отношения.
После формирования следственного дела оно передавалось в суд. На этом этапе к процессу привлекались адвокаты. Не любые адвокаты, работавшие в советской Украине. А только те из них, которые имели специальный допуск к участию в делах по статье 62 УК УССР «Антисоветская агитация и пропаганда». Учитывая, что по этой статье прошли тысячи украинских диссидентов, представьте количество адвокатов, участвовавших в этих процессах. Могли ли они по-настоящему защищать своих клиентов? Рассуждая теоретически – могли. Но никогда этого не делали! Трудно себе представить киевского или львовского адвоката, посмевшего выступить в суде против всего аппарата СССР, сформировавшего дело «украинскому буржуазному националисту».
Адвокат Г., «защищавшая» меня в закрытом судебном заседании, шантажировала меня, вынуждая сказать правду. Иными словами, отдать на расправу КГБ других людей. Так же или почти так же вели себя и другие советские адвокаты, участвовавшие в наших процессах. Сейчас опять, не первый раз, прокатилась волна публичного осуждения Виктора Медведчука, работавшего адвокатом во втором деле Васыля Стуса. Всё правда, и он был советским адвокатом, допущенным к работе по статье 62 УК УССР. Противно, мерзко иное: Васыля судили дважды, но никто не вспоминает имя адвоката в первом его процессе. И никто не публикует комментарии о работе сотен советских адвокатов в тысячах судов с другими политическими арестантами в УССР. Хотя эти дела, как я заметил выше, доступны, открыты. Что ж, характерная для СССР избирательность формирования истории.
И опять о судьбе Стуса. Не единственной, увы, смертной жертвы советской карательной системы эпохи Брежнева.
Омерзительно читать разглагольствования ленивых и политизированных журналистов о «загадке смерти Стуса». Всё о смерти Стуса знает наш великий переговорщик Евгений Кириллович Марчук, в советские годы лично формировавший всю оперативную мозаику в украинском КГБ, и, естественно, имевший доступ ко всей информации о состоянии узников в политических лагерях. Спросили бы его, вот и рассосалась бы мгновенно «загадка смерти Стуса».
А судьи, формально выносившие приговоры по заранее определенным «свыше» параметрам? Дорогие журналисты, и эти сведения давно рассекречены! Что не помешало нашему гаранту Петру Алексеевичу наградить орденом судью-палача по фамилии Зубец, ныне преподающему право в одном из киевских университетов. Да, именно он, Зубец вынес фактически смертный приговор тяжело больному журналисту Валерию Марченко, моему близкому другу.
Что, фамилия Стус для украинской истории важнее, нежели фамилия Марченко? Кстати, кроме Зубца «осуждал» Валеру и адвокат. Но это наших избирательно громыхающих словами журналистов не интересует…
Понимаю, строить прошлое легче и безопаснее, нежели строить будущее. Это плохо, это неправильно. Нельзя строить прошлое, его необходимо исследовать, узнавать.