Д. стоит, подпирая стену. Молчаливая, молодая, в цветастом несуразном халате. Кажется, такие, как она, здесь, в “психушке”, не приживаются. Похожа на беспомощного ребенка, стеснительно улыбается. Здесь не принято улыбаться.
- Тебе не страшно?
- Я привыкла уже, - говорит она и смотрит в пол.
Чаще всего Д. просто сидит на кровати: нога к ноге, руки сложены на колени.
Д. воспитывалась в интернате, а потом всех её друзей отправили в гериатрический пансионат, а ее - в психоневрологию. Она недоумевает:
- Как так получилось? Ведь я же нормальная. Можно мне к своим девочкам? Иногда они мне пополняют телефон, и мы болтаем, - она прячет в кармане черно-белую нокиа, - Им там гораздо лучше, а мне за что это?
Здесь некому задавать вопросы. Нельзя телефон. Нельзя друзей. Нельзя жизнь. Можно следовать правилам и распорядку, которые одинаковы для всех, независимо от состояния здоровья. Можно ровно сидеть на кровати в ожидании завтрака-обеда-полдника-ужина. Важно молчать и не спрашивать. Молчать и не спрашивать.
- А чего бы тебе хотелось, что ты умеешь?
- Я не знаю.
- Ты можешь сама по дому справляться?
- Стараюсь стирать, но не разрешают. Я не знаю, что умею, но вообще-то у меня есть мечта. Я бы очень хотела пожарить яичницу. И макароны. Это же не сложно? - ей опять немного стыдно, она отводит глаза, улыбается и поправляет свой халат. - Если вдруг получится, то я хотела бы выйти отсюда.
Выйти не получится. Ни навсегда, ни даже на прогулку за территорию интерната. Д. не знает о том, что она недееспособна. Это означает, что у нее есть опекун. А когда нет родных, то опекуном становится учреждение. Д. одна из 200 женщин, у которых опекун - администрация интерната.
Ежегодно в интернат должна приезжать выездная медико-социальная комиссия, которая выносит решения о целесообразности содержания пациентов в интернате или признания их недееспособными. Но сюда комиссия не приезжает. Вместо этого женщин осматривают замдиректора по медицинской части и врачи-психиатры интерната. Им постановляют “дальнейшее пребывание в психоневрологическом интернате”. Недееспособность не оставляет шанса это решение оспорить.
“У нас за мои 20 лет работы такого, чтоб человек выходил в общество, не было. Они ж не приспособлены”, - заявляет директор Евгений Тынок. Он называет эти стены “просто общежитием”.
В этом “просто общежитии” одна женщина хватает меня за руки и просит восстановить справедливость - сделать так, чтобы сын перестал быть её опекуном, чтобы ей вернули квартиру и перестали давать таблетки, от которых хочется спать. В этом “просто общежитии” меня просят принести книги по психологии, “чтобы наконец было что почитать”.
В этом “просто общежитии” могут успокаивать психически возбужденных, замотав их руки вокруг туловища большим платком или привязав к кровати. И если спросить у директора, где документ о том, что такой метод подопечной показан, вы услышите:
- Нет такой бумаги. Она опасна. Её опекун от руки написал нам просьбу её привязывать. Ну а кто по вашему должен принимать решение о фиксации?
- Исключительно психиатр с записью в карточку и на строго зафиксированное время.
- А, ну так мы завтра вам эти бумаги напишем и подготовим. А вообще пациенты сами руки тянут и просят, чтоб их привязали.
В коридоре шумно. Одна бабушка, шаркая тапками, ходит взад-вперед. Другая - просит позвать сына и говорит слова, которые никак не складываются в предложения. Третья - что-то бубнит под нос. В конце другого коридора кричат и смеются. Бормочет телевизор.
Некоторые женщины в сопровождении персонала возвращаются с прогулки: дверь на ключ, а ключ в карман. Женщины, несмотря на мороз, разуваются перед входом в отделение. Санитарки уверяют, что “это их решение”.
В комнатах у них ничего нет. Только идеально застеленные койки и шкаф на замке (“чтоб не лазили соседи”) с парой кофт. Ни чашки, ни ложки. “У них нет личных вещей. У них всё - государственное”, - говорит персонал. Нет цветочного вазона (“они же их съедят”) или хотя бы маленькой картинки или рисунка. Только стены. От этого жутко и пусто.
Если нужна туалетная бумага, нужно попросить у медперсонала.
Если хочется посмотреть телевизор, вероятно, что места в холле на лавках не хватит. Тогда нужно будет стоять у стены и смотреть то, что включит медперсонал. Не капризничать. Не требовать. Молчать.
Можно пойти в мастерскую и зашивать порванные ночные рубашки, штопать носки, пришивать пуговицы. Изо дня в день годами. Иногда для разнообразия заставляют помогать санитаркам мыть пол.
Интернат находится в ведение Минсоцполитики, а значит, должен иметь договор с учреждениями здравоохранения для предоставления подопечным медицинской помощи. Но такого договора нет. А значит, пациентов некому осматривать. Относительно повезло только тем, у кого стоматологические и гинекологические проблемы. Эти врачи хотя бы в штате предусмотрены. Стоматолог, например, может вырвать зуб. Никаких консультаций невропатологов (в психоневрологическом, напомню, интернате), никакой флюорографии, консультаций окулистов или гастроэнтерологов нет и не планируется.
Есть те, кому повезло показаться, например, хирургу, но затем лечащий врач пациентки написал, что рекомендации выполнить невозможно “из-за отсутствия личных денег”.
Тем временем на личных счетах подопечных, опекуном которых является учреждение, сейчас лежит несколько миллионов гривен. Только вот пациенты не всегда знают, что у каждой из них есть счет, который, после их смерти, переходит в ведение государства.
Попытки поговорить о состоянии подопечных с директором интерната не имеют смысла.
- У этой подопечной есть болевой синдром?
- Это сейчас мысли вслух?, - язвит он в ответ.
- Почему же, это вопрос к лечащему врачу.
- Откуда врач знает?! Есть общее понятие: дали общий укол, поболит и перестанет. Это ж хроники, - дотрагиваясь до виска продолжает он, - у них понять, что болит, невозможно.
- А почему вы не можете предоставить вот этой пациентке ходунки полегче? Эти слишком тяжелые, она жалуется, что ходить не может.
- А ей ходить не показано. Это она все придумывает. Ходунки не помогут. Проблемы у нее не с ногами, а с головой.
Наш с ним разговор закончился коротко и показательно:
- Раньше в советском союзе так делали и ничего.
- Но мы давно не в союзе, - отметила я.
- Нууу, знаете, у нас тут свои правила, - отрезал директор.
Я так и не смогла найти оправдание этим рыжим хлопковым чулкам, которые сползают с ноги, этому запаху мочи и пота в отделении для лежачих. Стулу с прорезанным отверстием, в которое вставлено ведро - туалету, смеху при упоминании гинеколога: “Давно не виделись, хотела ему Лас-Вегас показать” (так здесь называют лобковых вшей). И этим пакетам с фотографиями родных, которые лежат под подушками из-за отсутствия тумбочек. И этим словам одной санитарки на отделение, которая прошептала мне на ухо: “Может быть действительно что-то изменится, но таких комиссий у нас много было”.
Не смогла оправдать то, что здесь, в центре страны, в 10 минутах ходьбы от станции метро, стены интерната стали для людей тюрьмой.
*
Я пришла в интернат без предупреждения как общественный монитор национального превентивного механизма вместе с работниками Офиса уполномоченного по правам человека 26 января этого года. Вместе с нами были международные эксперты, которые недоумевали: “Почему этому всему никто не положит конец?” Результаты визита и все нарушения были в мельчайших подробностях описаны и направлены в Министерство социальной политики, киевскую горадминистрацию и прокуратуру.
Прокуратура сообщила, что открыла уголовное производство по признакам уголовного преступления, предусмотренного частью первой статьи 135 Уголовного кодекса Украины (Оставление в опасности).
4 июня департамент социальной политики киевской госадминистрации, в ведение которого находится интернат, прислал письмо общественной организации мониторов. В нём сообщалось, что “нарушений в работе Святошинского психоневрологического интерната не найдено”.
Я не знаю, как у созданной горадминистрацией комиссии поднимается рука выносить приговор неизвестным им 700 женщинам с ментальными нарушениями. Как они без зазрения совести набирают буквы отчёта, создавая иллюзию заботы: “В течении последних двух лет заменили 48 окон и 48 дверей”. Что они чувствуют, когда описывают состояние стен, качества ремонтов и уверяют “на условия содержания подопечные не жаловались”? Способны ли что-то чувствовать?
Сегодня после работы они вернутся домой к своим детям. Откроют дверь своим ключом, переобуются в любимые тапки, потрепают за ухом любимую собаку. Зайдут на кухню, поджарят себе яичницу и сядут смотреть телевизор.
Всё это никогда больше не смогут сделать 700 женщин. Потому что никто не захотел разглядеть их за стенами. Потому что “порушень не знайдено”.