Мы сейчас уже все знаем, что у прифронтового города был свой нерв и пульс войны. Его жители внесли огромный вклад в дело защиты Украины, и, вполне возможно, эти же люди в тот момент вечером сидели в кафе и ресторанах. Но как выглядит – для восприятия, первичной атрибуции всегда важнее, чем как есть на самом деле. Люди так устроены. А у тех людей, прошедших сквозь ад, и у всех последующих, прошедших по его краю, возник и существует один безответный вопрос – этим людям, в тылу, не стыдно за то, что они тут, такие сытые, нарядные и веселящиеся? Вопрос стыда и вины относится к сфере морали и этики, и в безусловном виде получает ответ лишь в сфере морали. Мораль – это то, как мы относимся к людям, которых знаем лично. Гибель, увечье или страдания члена семьи или близкого друга приносят горе, которое мы пытаемся отрефлексировать, представляя себе возможные альтернативные варианты развития событий: «вот если бы мы были там в тот момент, все могло бы быть по-другому». Увы, история не знает сослагательного наклонения.
С моралью в этом смысле у нас в стране все хорошо. Но когда дело касается этики ( а этика – это то, как мы относимся к людям, которых совсем не знаем), начинаются сложности. Поведенческие стереотипы предписывают не грузить окружающих личными драматическими переживаниями, равно как и не одарять их излишне положительными эмоциями, самим пригодятся.
Вследствие этого сильные переживания и взаимная ответственность характерны лишь для членов малой социальной группы, что в переводе с научного звучит как известный термин «хуторянство».
Война предполагает, что наличие общей угрозы эти хуторянские противоречия стирает, что и было доказано на примере всех национально-освободительных движений Украины, и это почти стало этнической чертой, если бы не череда геноцидов, следовавших за поражениями. Но гибридная война устроена таким образом, что любой социальной группе страны-жертвы многоканально посылается вполне убедительный, логически аргументированный месседж о том, что эта группа ни в коей мере не является объектом агрессии. Напротив, таким объектом является их антагонист. Агрессор лишь осуществляет мечты данной группы о социальном превосходстве, и по умолчанию является долгожданным союзником и избавителем. Поэтому одна из задач психологических операций противника – избавить население Украины от «химеры, называемой совестью». Чувство ущербности, конечно, навязывать нужно, но оно должно быть иррациональным, или, как иногда говорят специалисты, экзистенциональным. То есть ни в коей мере не привязанным к тому, что можно быстро исправить.
А привязанным к национальности, полу, месту жительства, языку, религии – маркерам, с которыми украинец не расстается, опасаясь потери идентичности. Чем прочнее маркер, тем вернее мишень.
Но есть еще одна национальная черта - упрямство, некоторые характеризуют ее как косность, но в любом случае это то, что заставляет этнос притормаживать, когда призывы к изменениям становятся чересчур уж настойчивыми и дидактичными.
И постоянные внушения с разных сторон, что украинцы чего-то там должны (не важно, справедливы эти напутствия или нет) заставляют этнос лениво отворачиваться и идти к себе на огород, садить картошку, или в Ботанический сад - нюхать сирень. Пассионарии остаются в огорченном меньшинстве, не важно, майские они жуки или колорадские, век их недолог.
Это если мы говорим об оперативном управлении чувством вины. Но оно есть и приобретенное, с подвидами. Например, совковое чувство вины за развал СССР – отнюдь не пенсионерский маразм, это травма людей, которых с детства учили отзываться на "хорошее" и "плохое", "правильное" и "неправильное". Чувство вины за неправильное антисоветское поведение при этом внедрялось в подсознание через систему вознаграждений и наказаний. Чувство вины это патриархальное средство контроля над детьми, а также тирана над рабами. Он может обидеться. "Что подумают враги?", "ты позоришь страну!", "ты разочаровываешь партию!" В результате воспитались поколения, говорившие и делавшие то, чего хотели от них вожди-родители. Развал совка и чувство вины за это у ваты – это детская реакция принуждения Большого Брата к любви, то есть к интервенции. «Если Путин нас любит, а он любит СССР, то введет войска».
Мы изначально говорили о предполагаемом чувстве, внушаемом обществом. Как если бы оно было большим, единогласным и принципиальным. Но для этого у него должен быть свой моральный кодекс, социальная этика, что в нынешних условиях правящему классу крайне невыгодно, поскольку он больше не сможет прибегать к политической мистике для оправдания своих действий. Чувство вины, внушаемое общественным воспитанием, заставляет вас беспокоиться о том, как другие отнесутся к вашим поступкам. Но это имеет отношение только к гражданскому обществу, которое еще не в той пропорции, чтобы влиять на все население страны. Его символизируют волонтеры, которые настолько захвачены внешними обстоятельствами, что не хотят и не могут освободиться для основного: достижения собственных целей. А это неизбежно ведет к выгоранию.
А наши реальные и условные ветераны, получив шокирующую картину праздного украинского тылового быта, оказываются зачастую в состоянии самонакладываемой вины, как наиболее деструктивной. Через механизм психической индукции это чувство постепенно распространяется на гражданское общество, все больше отчуждая его от ничего не подозревающих, беззаботных нюхателей сирени и копателей картофеля.
Вина возникает, когда мы оглядываемся и видим свой неразумный выбор или поступок. Мы рассматриваем прошлые действия в свете нашей теперешней системы ценностей. Но дело в том, что в украинских реалиях система ценностей постоянно колеблется вместе с генеральной линией правящей партии. Тогда возникает попытка, и в целом достаточно справедливая, переброса вины и ответственности на власть. Но вина – такая штука, что она клонируется, но не перебрасывается. Эта гнида сознания теперь водится и у нас, и у них. Невротик всегда испытывает чувство вины. Ярчайший пример этого – речь Надежды Савченко в аэропорту как олицетворение не столько чаяний, сколько настроений гражданского общества Украины. А вот уже пресс-конференция в АП – не менее яркий пример попытки власти включить в выступление харизматичного спикера также и оправдание собственной вины. Получилось из этого то, что получилось.
Отбывание приговора за воображаемую вину – это было очень символическое наказание всего украинского народа. Путинская тактика состояла в усилении нашей невротической привычки. Потому что если человек уходит от невроза, то он обретает уверенность в себе.
Чувство вины ни за каких павших и невинно осужденных вам не поможет. Сделает заложником прошлого, лишит возможности предпринять любые позитивные действия. Возводя чувство вины в ранг этической нормы, вы ускользаете от ответственности за свою сегодняшнюю жизнь.
Но и триумф по поводу того, к чему вы лично не приложили никаких усилий, ничем не пожертвовали и ничего не лишились - это, с одной стороны, естественная групповая реакция «наши победили, ура», с другой – оправдание собственной лени или трусости тем образом, что, если вы ничего лично делать не будете, добро все равно восторжествует, потому что оно добро.
Мы иногда сетуем на то, что западные люди сравнительно с нами неэмоциональны, холодны, расчетливы. И что их пар не уходит красиво в свисток. Может, потому, что они давно не ездят на паровозах?
Мы живем в империи чувств, и гордимся тем, что человечность, сопереживания составляют основу нашего бытия. Но мы крайне мало в масштабах сорока с чем-то миллионной страны говорим о содействии и о действии вообще, о поступках. Демократия начинается там, где заканчивается этот империализм. Не мечтайте о ней, а воюйте за нее. И не заморачивайтесь.