Ответ на этот вопрос не так очевиден, как может показаться на первый взгляд. С одной стороны, обе указанные нами модели — обрядоверческая и идеологическая — неотъемлемые части современного православия, во всяком случае, православия с маленькой буквы. Угрожает ли этому православию нынешний кризис? Еще как! Крушение православия-как-обряда и православия-как-идеологии может полностью разрушить нынешнюю церковную систему на постсоветском пространстве. Задев в первую очередь РПЦ и оказав косвенное влияние на другие православные юрисдикции в регионе.
С другой стороны, крах этих двух моделей церковности даст шанс для Православия подлинного — Православия без кавычек и с большой буквы. Православие может на наших глазах превратиться из Церкви, с которой себя идентифицирует большинство, в Церковь меньшинства. Да, внешне это бу-дет выглядеть как крах всех миссионерских стратегий, о которых так любит говорить нынешний патриарх Московский. Но эта новая ситуация, в которой окажутся православные, может стать мощным толчком для будущего развития. По известному выражению Климента Александрийского (II-III вв.) философия для эллинов была таким же путеводителем ко Христу, как Закон Моисеев — для иудеев (Строматы, I.5.28.4). Перефразируя Климента, можно утверждать, что кризис — пролагает путь к Живому Христу для наше-го поколения.
***
Как и в случае догматической ереси в обеих моделях псевдоправославия присутствует некая верная интуиция. Православие-как-идеология исхо-дит из правильной предпосылки, что истина Церкви не может быть уделом кружка избранных. А православие-как-обряд исходит из правильного по своей сути утверждения о том, что христианские таинства должны быть осязаемы — как осязаемо было Тело Воскресшего Христа. Но обе модели предлагают нам уродливое, ошибочное воплощение этих посылов. Православие-как идеология есть ничто иное, как подмена живой христианской веры мертвой идеологической доктриной. А православие-как-обряд — ничто иное, как отказ от смысла и содержания в пользу буквы и внешней формы.
***
Кризис — это испытание огнем, писали мы в начале наших заметок. И в огне грядущего кризиса оба лжеправославия могут сгореть дотла. Увы, разрушение этих «православных» по своему имени мирков неминуемо принесет боль их насельникам — идеологам и приверженцам идеологий, священникам-«уставщикам» и их чадам... Но в разгоревшемся огне обнажится и подлинное, настоящее православие, православие по существу — православие как синоним христианства.
***
Но где искать этот евангельский тип православия? Сначала оговоримся, что это православие не тождественно явлению, которое я называю «PR-православием» — с попыткой создать привлекательный образ современной Церкви в масс-медиа, опираясь на востребованные в обществе идеи и настроения. PR могут заниматься проходимцы и праведники, он может быть неуклюжим и утонченным, рассчитанным на массовую или более взыскательную аудиторию. Однако сами методы PR в принципе плохо совместимы с подлинной религиозной верой.
***
Вера — это всегда сокровенное, она не рисуется, ей сложно позировать перед камерой, она не ищет ситуативного одобрения общества. Главное преимущество веры в её подлинности, в том, что она — настоящая, выстраданная сердцем. Но природа и задачи современной рекламы таковы, что она не различает подлинное и поддельное, настоящее и иллюзорное.
Предмет или явление, попавшие в поле зрения рекламы, всегда абсолютизируется. Цель рекламы представить не товар, а некий высший образ жизни, где обыватель вдруг превращается в полубога или героя эпоса, способного управлять мирами и стихиями. Однако именно эта сакрализация обыденного и обесценивает веру, ставшую объектом PR. Подлинное и священное (=вера) здесь попадает в один ряд с симулякрами сакрального (=образ товара в рекламе).
***
На язык PR сегодня пытаются «перевести» свою веру и церковные консерваторы, и либералы. Впрочем, перепутать с евангельским типом религиозности тип консервативный невозможно — даже выступая перед баптистской аудиторией православный консерватор изберет темой для разговора не Евангелие, а Традицию. Что же касается PR-православия либерального толка, то оно как раз идейно ближе к православию-как-христианству. Ближе настолько, что порой их даже можно отождествить между собой. Но эта идейная и стилистическая схожесть не должна ввести нас в заблуждение. Мы должны понимать, что православие-как-христианство — это живое и настоящее, а православие-как-пиар — ничто иное, как либеральный подвид православия-как-идеологии…
Главной святыней православия-как обряда является храм и Типикон. А главной святыней православия-как-идеологии является православное госу-дарство/цивилизация. Но в чем главная святыня третьего типа православия — православия как христианской, евангельской веры?..
«Что самое для этого пути характерное?» — задается вопросом мать Мария, описывая евангельский тип благочестия. И отвечает:
«Это жажда охристовления жизни. До известной степени этот термин можно противоположить тому, что часто вкладывается не только в термин оцерковления, но и в термин христианизации. Оцерковление часто понимается как подведение всей жизни под известный ритм храмового благочестия, подчинение своих личных переживаний порядку следования богослужебного круга, введение в быт каких-то определенных элементов церковности, даже церковного устава. А христианизация зачастую просто воспринимается как исправление звериной жестокости человеческой истории при помощи прививки ей некоторой дозы христианской морали. Кроме того, сюда входит проповедь Евангелия во всем мире.
Охристовление опирается на слова: “Не я живу, но живет во мне Христос”. Образ Божий, икона Христа, которая и есть самая подлинная и настоящая моя сущность, является единственной мерой вещей, единственным путем, данным мне» (Мать Мария Скобцова, Типы религиозной жизни).
Тот или иной тип благочестия — это не та или иная группы «религиозной крови». Группа крови принадлежит человеку с рождения. И поменять её он не способен. А предрасположенность к тому или иному типу религиозного сознания может быть преодолена личностью. Открыв Евангелие и встретившись через него со Христом, полуязычник-обрядоверец может по Божией милости стать христианином. Личная вера может вдруг — опять-таки вследствие милосердного вмешательства в нашу жизнь Бога — возникнуть и в сердце человека, который ещё вчера был приверженцем православия как некой идеологии. Более того, как ни печально об этом писать, личная вера во Христа может угаснуть в человеке, и его православие потускнеет, утратит евангельский характер…
***
Мать Мария пишет о трех возможных модусах (=способах) причастности человека ко Христу:
✓ христианизации (=исправление звериной жестокости человеческой истории и природы);
✓ оцерковлении (=введение человека в круг жизни и ценностей Церкви);
✓ охристовлении (=уподобление Христу, таинственно живущему в человеке).
***
Что же, христианизация и воцерковление — это вполне вразумительные, внятные для нашего понимания вещи. Но что означает охристовление? Понятие охристовление мать Мария могла заимствовать у Николая Бердяева, который пользуется им в своей работе «Философия свободного духа» (1927):
«Православная мистика есть стяжание благодати Духа Святого, есть мистика Духа Святого. В ней преображается и просветляется, обоживается человеческая природа изнутри. <…> Христос входит в сердце, и через охристовление сердца изменяется вся человеческая природа, человек становится новой тварью».
Мать Мария не говорит об «охристовлении сердца». Однако используя термин «охристовление», она так же, как и Бердяев, имеет в виду путь внутреннего уподобления Христу. Человеку доступен опыт охристовления, поскольку внутри него может таинственно пребывать Христос: «Не я живу, но живет во мне Христос» (Послание к Галатам, глава 2, стих 20). Христианизация и оцерковление — это путь внешней причастности Христу. А «охри-стовление» — путь сугубо личный и внутренний, предполагающий таинственное рождения Христа изнутри человека. Путь, опирающийся на «образ и икону Христа», которым запечатлена его, человека, природа.
***
Обряд, идеология — это вещи, которые может осязать праведник и грешник, верующий и агностик. А проповедуемой матерью Марией христоцентризм жизни имеет для её читателя смысл только в том случае, если имя Христово указывает для этого читателя на конкретную — доступную для общения лишь в религиозном опыте — личность…
И в этом видимая сила «христианизации» и «воцерковления» и слабость «охристовления» (христоцентризма). Никому в голову не придёт оспорить нужду в «исправлении звериной жестокости человеческой истории». И мало кто усомнится в праве человека ввести в свой быт «какие-то определенные элементы церковности». Но когда речь заходит о таких неподвластных чувственному опыту вещах как образ/икона Христа в человеческой природе, то кредит доверия к христианину у агностика или атеиста исчерпывается.
***
О возвращении к «евангельскому типу духовности» сегодня нередко говорят церковные либералы. Согласно мнению которых, евангельское, свободное от рабства буквы закона, православие — это ничто иное, как набор полезных для современной Церкви качеств: приверженность евангельским ценностям, демократизм, толерантность, открытость, умение правильно коммуницировать с обществом. Однако, исходя из мысли матери Марии, евангельский тип духовной жизни — это не тот или иной набор характерных черт и качеств, а, прежде всего, стремление, жажда. Причем стремление не к абстрактным евангельским ценностям, а устремленность человеческого духа ко Христу, жажда общения со Христом.
***
Казалось бы, перед нами классический пример утопизма. Вместо конкретной социальной программы, предлагаемой идеологами христианского гуманизма (=христианизация), вместо определенного, выверенного временем, способа построения религиозной жизни (=оцерковление) мать Мария предлагает нечто крайне сложно уловимое мыслью и словом — «жажду охристовления жизни».
«Охристовление» — несколько необычное, странное слово. А его смысл, казалось бы, можно без ущерба передать при помощи другого, более привычного: «христоцентризм». Но мать Мария, как я полагаю, намеренно предпочитает научному термину «странное» слово «охристовление». Это неизбитое слово необходимо матери Марии для того, чтобы точнее выразить смысл того, к чему она призывает — не просто выстроить свою жизнь на формальном соблюдении заповедей, а воцарить в сердце Живого Христа.
***
Современный церковный кризис связан с проблемами излишней институализации христианской жизни. И православие-как-обряд, и, особенно, православие-как-идеология — это извращенные формы христианства, связанные с неудачной попыткой абсолютизировать историческое, институализированное христианство.
Но разве не таит в себе опасности религиозной анархии и субъективизма путь, предлагаемый матерью Марией? Разве можно воплотить в реальной церковной жизни её идеал — «жажду охристовления»? Разве не является он идеалом и опытом христианина-одиночки? Неужели возможно на основе этого, глубоко личного, мистического опыта выстроить коллективную жизнь Церкви?
***
Поставленный нами вопрос мать Мария предвидела.
«Если передо мной лежат два пути, — пишет она, — и я сомневаюсь, если вся мудрость человеческая, опыт, традиции, — все указывает на один из них, но я чувствую, что Христос пошел бы по другому, — то мои сомнения должны сразу исчезнуть и я должен идти против опыта, традиций и мудрости за Христом. Но помимо непосредственного ощущения, что Христос зовет меня на определенный путь, есть ли какие-либо объективные указания, говорящие о том, что мне это не показалось, что это не мое субъективное представление, не моя эмоция, воображение?»
Ответ, который здесь дает мать Мария, предельно конкретен, я бы даже сказал практичен. Путь к «охристовлению жизни» для неё лежит через исполнение главной Христовой заповеди — любви к Богу и человеку. Заповедь любви кажется какой-то оглушительной банальностью. О любви говорят так часто и так много, что это слово, казалось бы, уже потеряло свой смысл… Но, как засвидетельствовал нынешний церковный кризис, именно любви — подлинной, самоотверженной, не ищущей своего, а приносящей себя в жертву вместе со Христом — и не хватает современному православию.
***
Мы чтим и любим Традицию, в наших проповедях и текстах обильно цитируются изречения древних богословов и учителей Церкви. Мы любим древнее православное богослужение и столь точно передающие богословские смыслы слова церковнославянского языка…
Но почему же нам столь не хватает любви к ближнему? Почему современный священник готов, по его словам, умереть за свою веру, неукоснительно совершая во время пандемии богослужения, но вместе с тем оказывается глух к простой, интуитивно понятной истине: нельзя по-настоящему стать богочеловеком, не став перед этим просто человеком, нельзя любить Бога без подлинной, неподдельной любви к ближнему, нельзя призывать ближнего к храмовой молитве, если он может в храме заразиться опасной болезнью..
В огне кризиса сгорит всё ненастоящее, все то «церковное», в чём было больше нашего эго, самолюбования, чем Христового, Божьего. «В мире существуют две любви — берущая и дающая. И это распространимо на все виды любви — не только к человеку. Каждый может любить друга, семью, детей, науку, искусство, родину, свою идею, себя, даже Бога — с двух точек зрения» — пишет мать Мария. Мысль кажется бесспорной. Но осознав, что берущей, эгоистической любовью мы, увы, также можем любить Бога и Церковь, мы сразу поймем новизну этого подхода.
***
«Я люблю Церковь» — скажет священник-«уставщик». Причем скажет это искренне, опираясь на реальное чувство. Но какова природа этой любви? Что это за любовь — берущая, самоутверждающаяся или отдающая? Природа любви такова, что она приводит нас к единству с предметом, который мы любим. Но это единство может быть разным. Любовь к Церкви может быть любовью к привычному нам образу благочестия и литургической жизни, с которыми мы отождествили частичку самих себя. И тогда эта «любовь» оказывается неким, тщательно замаскированным под любовь к другому — видом себялюбия. Единство с предметом нашей любви — Церковью — здесь носит психологический характер. Мы узнаем в этой любви уже не Христа, не сведенный Им с неба огонь христианства, а наши собственные переживания…
***
«Можно идею всей своей жизни любить за то, что она моя идея, и противопоставлять её завистливо и ревниво всем иным идеям» — пишет мать Мария. И таким же образом можно любить Церковь, а, точнее, «идею Церкви». Любить её, опознавая в ней не только и не столько Христово, сколько наш собственный религиозный опыт, наши собственные мысли и переживания. Но нам доступна и другая, подлинная любовь — любовь самоотрека-ющаяся, отдающая, везде и во всём ищущая не себя и своего, а Христово…
Любовь-самоутверждение всегда действует по заранее известному «протоколу». В этой любви человек всегда знает, что его ждет завтра, у него имеются готовые ответы на все «вечные вопросы», он знает, что должен делать сегодня и что ему следует делать завтра. А любовь-самоотречение — безмолвна и уязвима. У неё нет ни планов на завтра, ни готовых ответов, ибо она вся в ожидании, вся обращена к Христу, который есть единственный Живой Ответ на все наши вопрошания.