Каждый раз мы предлагаем нашим гостям в какой-то очень лаконичной форме представить себя. Как бы вы определили род вашей деятельности?
Я вообще врач-психиатр. Но в промежутках между началом профессии и ее продолжением имел десятилетние заключение в местах лишения свободы.
Я был так называемым диссидентом. Расплатился с советской властью полностью, или она со мной расплатилась, - даже не знаю, что правильнее. А потом случилось чудо: суицид Советского Союза. Я продолжаю заниматься психиатрией, но не в качестве врача: пытаюсь модернизировать систему. Я возглавляю сегодня Ассоциацию психиатров Украины - это общественная, достаточно влиятельная профессиональная организация. Часто даю интервью, часто критикую родную власть. Теперь это безопасно, раньше за это сажали. Теперь я пишу открытые письма Президенту Порошенко. Но он почему-то не отвечает. Я, правда, не обижаюсь. Буду продолжать писать.
Вы сказали «так называемый диссидент», почему так называемый?
Знаете, у меня есть один голландский друг, который когда-то сказал гениальную фразу: «Чем дальше отходит в историю Вторая мировая война, тем больше в моей стране, Голландии, участников сопротивления». Чем больше умирают диссидентов, тем больше появляется людей, которые считают себя причастными к этому движению. Поэтому непонятно, что такое “диссидент”. Я себя называю иначе – как вам известно – отсидент.
... Мой папа, будучи коммунистом, очень откровенно рассказывал о стране, в которой мы жили. О советской стране. И мама очень переживала и просила его не всё мне рассказывать. Но он рассказывал всё равно. К нему приходили друзья, отсидевшие при Сталине. Многих он вспоминал. Поэтому эту часть истории своей страны я узнал не только по Солженицыну и самиздату, а у себя дома на Артёма, 55, знакомясь с людьми, которые прошли лагеря и на самом деле не были ни в чем виноваты. Просто они были объявлены врагами народа.
А я не был героем. Я не лез на гаражи, не прыгал с вышек. Я был обычный юноша, но просто ощущение несправедливости для меня было очень острым и важным.
Это ощущение было не связано только со мной или окружающими меня людьми. Это было общее ощущение.
Когда я был студентом старших курсов, я узнал о том, что мою будущую профессию используют в качестве публичной девки. Психиатрию используют, чтобы расправиться со здоровыми инакомыслящими. И когда я спросил у знающих людей, в частности у Леонида Плюща, ныне покойного, есть ли в Советском Союзе психиатры, которые пытаются хоть как-то сопротивляться. Я получил ответ, что таких психиатров нет. Все боятся.
Когда я узнал, что главным палачом-психиатром является московский профессор Даниил Романович Лунц, решил написать контрэкспертизу по какому-нибудь резонансному делу. Выбрал генерала Григоренко просто потому, что в нем было больше материала.
Я, кстати говоря, несколько раз, понимая, что эта тема огромна и совершенно неотрефлексированна в игровом кино, предлагал продюсерам снять на эту тему. Говорил, что такое кино будут смотреть: это интересно, невероятно, тут не надо ничего изобретать, ничего не надо придумывать. Нужен просто хороший драматург, который это всё соберет. «Ну, нет, это не будут смотреть. Это не рейтингово, это не интересно». Мы не рефлексируем на экранах по поводу нашего прошлого.
История, к сожалению, может повториться. В другой форме, не такой жестокой. Я понимаю, что рынок отравлен примитивными воспоминаниями.
Например, мой соузник, который отсидел астрономический срок – 20 с лишним лет, Левко Лукьяненко. Когда он рассказывает о своем прошлом, я понимаю, что он создает черно-белую прямолинейную картинку.
Вам кино показывали иногда?
Нет. Я сидел в обычной политической зоне, у нас было два сеанса в неделю. По субботам нам показывали черно-белый документальный фильм, новости какие-то, в общем, то, что было во всех кинотеатрах перед просмотром художественных фильмов.
Так называемый продленный сеанс.
Там нечего было смотреть. Новости о том, что в таком-то колхозе собрали столько-то хлопка, там надоили столько-то молока, а Брежнев, выступая там-то, сказал то-то. Это была советская скука. Унылая. Но даже 25-летники, которые я еще застал, - солдаты УПА, литовцы, эстонцы, латыши, которые тоже участвовали в партизанском движении, ходили на эти сеансы, потому что вся их жизнь прошла в тюрьмах. Они ходили на это “кино”, чтобы как-то развлечь себя и узнать что-то про ту страну, в которую они могут вернуться.
Это были скучные фильмы. Но однажды была удивительная история. Нам показывали какую-то удивительную кинохронику о визите товарища Брежнева в США. Вышло так, что 10 минут нам показывали, как огромные толпы людей протестовали против приезда Брежнева с плакатами “свободу советским политзаключенным”. Естественно, в хронике все было с советскими эмоциями: мол, демонстрации антисоветчиков, сионистов и буржуазных националистов. Но мы-то, конечно, никаких советских эмоций не испытывали: мы увидели, как западная культура и люди поддерживают нас.
Вы тогда обсуждали этот фильм?
Да, конечно. Это был вечер, когда нам было что обсуждать, потому что Брежнева мы не обсуждали - колхоз, удои и прочее, вы понимаете. По воскресеньям нам показывали художественные фильмы – «Ленин в Польше», «Ленин в октябре» и так далее. Они уже не были интересны советскому человеку. Они были старенькие. Все их смотрели десятилетиями. Я думаю, что кто-то в отделе у Суслова решил, что если мы насмотримся хорошего кино, то станем на путь исправления.
Но однажды мы были потрясены. Нам привезли “Андрея Рублева” Тарковского. Конечно, это было для нас невероятное событие. Наверное, некуда было деть пленку - никому, кроме нас, в Пермской области, фильм не был интересен. Вроде и не антисоветский фильм, но чужой абсолютно. Прекрасный фильм прекрасного режиссера!
Вряд ли Тарковский знал об этом.
В это время телефонной связи с зоной не было. По-моему, он ещё был жив тогда. Это был 75-й год.
Он уже был в Италии. Он умер там. Задыхался в этой стране. Какое было впечатление от «Рублёва»?
Для меня центральной фразой фильма стал вопрос Феофана Грека: «Доколе это будет на Руси?» И ответ: «Всегда».
У меня главное впечатление – последняя новелла, «Колокол».
Так это и было после «Колокола». Ну, наши надзиратели и полицаи-старики, которые служили немцам, этот фильм иначе смотрели, но мы смотрели так, как должна смотреть интеллигенция.
Но, в основном, нам показывали советскую муру, которой было очень много. Были прекрасные советские фильмы, но нам их не привозили.
Тарковский же был не обласкан большим прокатом. Всегда шел третьим, вторым экраном: показывали в каком-то клубе железнодорожников. А теперь выясняется, что это самое кассовое кино. Его до сих пор смотрят.
Ну, их же никого не интересовало.
Я хочу рассказать ещё об одном из из самых ярких впечатлений. В одну из суббот нам показали цветной документальный фильм о Новой Зеландии.
Очень популярное кино.
Я помню свое впечатление – горькое, страшное. Смотря на всё это, я думал: Господи, что я тут делаю, зачем я здесь, почему я родился в этом ужасе, почему мои молодые годы я должен проводить вот так? Вы знаете, это ощущение осталось на всю жизнь.
Тут важен контекст. Сейчас по телевизору такие фильмы показывают тысячами. Ну, идёт себе потоком эта продукция. Всякие экзотические страны, животные… А вот такое впечатление, которое на вас произвело, не каждый фильм произведет.
Там всё было иначе.
Ну да. Пейзаж за окном, за решеткой, был совершенно иной.
Мы уже тогда понимали, что у нас нет будущего. Кстати, почти никогда не говорили о будущем. Потому что мы понимали, что будущее может случиться, если нас выпустят и дадут эмигрировать. А если мы остаемся в советской стране, значит, опять тюрьма и смерть в тюрьме.
Вы не говорили о будущем?
У нас не было будущего. Это была не самоцензура. Это внутреннее состояние. Зачем обсуждать то, что к тебе не имеет отношения?
Какой был ваш первый фильм, который вы посмотрели в детстве с родителями?
Я с детства смотрел кино, но я не помню, какой был первым. Я не был никогда фанатичным киноманом. У меня была знакомая, которая очень любила кино и нам вербовала ходить в кинотеатр “Дружба” на Крещатике. Это было интересно, но я больше был книгочей и самиздаточей.
О фильме про Новую Зеландию можно сказать, что это то кино, которое произвело на вас неизгладимое впечатление?
Ситуативно.
А есть такой фильм, который на вас повлиял?
После отсидки – да. Я полагаю, что очень важным для меня и горьким был известный грузинский фильм «Покаяние». Я его смотрел не так, как остальные зрители. Теперь я понимаю, что там были нюансы, которые для меня сегодня были бы актуальны.
И потом, конечно же, фильм «Холодное лето 53-го».
Я вернусь к «Покаянию». Меня впечатлила эта картина. Она ведь долго пролежала на полке - власти ее не сразу выпустили на экраны. Один тбилисский философ мне рассказал, как гэбэшники “накрывали” тех, кто смотрел этот фильм. Интересная деталь того времени: они вырубали в районе (они знали, что в определенном месте собралась грузинская молодежь, и смотрит «Покаяние») свет, обесточивали район или квартал, заходили в дом - и кассету вынуть было уже нельзя, потому что сделать это без света было невозможно. И всё – силовики тут же ее находили. Оказывается, это их типичный прием, чтобы с поличным взять людей.
Примечательно другое: в 2012 я был в Тбилиси, снимал один проект, и попросил, чтобы мне нашли кого-нибудь из съемочной группы. Многих нет, Абуладзе умер, нашли его дочку, которая играла в “Покаянии” жену художника. Мы поехали к ней, в загородных дом километров в ста от Тбилиси. Она очень неохотно, с большим волнением рассказывала об этой работе, о папе. Я спросил, произошло ли покаяние с людьми в Грузии. И тут она начала плакать, сказала, что фильм «Покаяние» - единственное, что кормит семью. А ведь все в институте поклонялись не только «Покаянию», но и «Древу желания», «Ожерелью для моей любимой». Вообще возможна в жизни какая-нибудь справедливость, как вы думаете? Она восторжествует?
Нет, конечно. «Покаяние» на самом деле, кино для немногих.
О чем вы жалеете в своей жизни?
Я сожалею о том, что пошел в эту историю диссидентскую. Я не жалею, что я написал контрэкспертизу по делу Григоренко, я не жалею, что я был в зоне, - она меня многому научила. Мне везло: я встречал роскошных людей, с которыми меня связывают удивительные воспоминания. Но я честно отвечаю на вопрос.
Человек не должен жить в тюрьме.
Может, сложись моя жизнь иначе, я был бы каким-то врачом-исследователем. Ходил бы в библиотеку, в филармонию - я любил классическую музыку.
То, что я говорю, может показаться неожиданным, но я отдал кусок своей жизни тюрьме. И, в отличие от моего друга, – Валеры Марченко – я выжил. Он умер, а я опять борюсь. Опять диссидент, просто не наказуемый. Чего я хочу? Чтобы в этой стране была нормальная медицинская структура, которая оказывает помощь людям. Я же вижу подросшую молодежь – 30-40-летних врачей, которые хотят жить иначе, но почему-то каждый день идут на работу в советскую психиатрическую больницу. Зачем же я тогда отдал свою молодую жизнь?
Какое-то печальное и горькое признание.
Я же печальный человек.