«- Родился я в Москве на улице Матросская тишина. Помню счастливый день, когда мне купили голубой трехколесный велосипед. Погода была хорошая, но я боялся выйти из подъезда покататься по тротуару вдоль нашего дома, так как там бегала взад-вперед какая-то собака.
Хорошо помню наш подъезд и весь пятиэтажный дом. Напротив была психиатрическая больница, справа - тюрьма «Матросская тишина», слева - рынок, еще левее студенческое общежитие МГУ. А через дорогу была школа, где учились только мальчики, и в которой я потом проучился десять лет».
В 1953 году, после окончания школы, Валентин Гафт поступил в Школу-студию МХАТ (мастерская В.О. Топоркова).
«- Помогли мне попасть в студию Игорь Кваша и Миша Козаков. Они тогда учились уже на втором курсе и были такие уверенные в себе, несколько даже наглые, два красивых молодых человека. Я, видимо, им понравился на какой-то консультации, и они подходили ко мне и всё время подбадривали, а потом уговаривали приемную комиссию поставить мне больше баллов. Они были моими болельщиками и помогли мне, может, на свою голову».
В 1957 году, по окончании учёбы, Валентин Гафт дебютировал на сцене Театра им. Моссовета.
«- С Завадским у меня были какие-то особые отношения. Думаю, что Юрий Александрович ко мне очень хорошо относился. Он очень любил красивые, длинные, разных цветов карандаши и носил их в боковом кармане пиджака. Выходя на поклоны, Юрий Александрович давал мне в руки подержать эти карандаши, чтобы они не выпали из кармана и вообще не мешали. Это был знак особого уважения».
Вскоре Гафт уже работал в Театре на Малой Бронной, потом — у А. А. Гончарова в маленьком театре на Спартаковской улице и у А.В. Эфроса в Ленкоме.
Дебютировал в кино в 1956 году в фильме М. Ромма «Убийство на улице Данте». Уже после Ленкома, в 1967 году, в Театре сатиры В. Гафт сыграл одну из своих лучших ролей – графа Альмавиву в «Женитьбе Фигаро» в дуэте с А. Мироновым.
В «Современник» пришел по приглашению О.Н. Ефремова в 1969 году. С тех пор там и служит.
Сыграл более тридцати ролей в театре. Снялся более чем в ста фильмах. В.И. Гафт – народный артист РСФСР. Является академиком Российской академии кинематографических искусств «НИКА», членом Союза кинематографистов, членом Союза театральных деятелей, членом Московской организации Союза писателей. Награжден орденом «За заслуги перед Отечеством» и орденом Дружбы.
«- Я вообще-то не очень общительный человек, чаще люблю быть один. Это не значит, что я хочу скрыться, уединиться, ни с кем не разговариваю и вечно думаю о своём. Но для того чтобы мне чего-то захотелось, чтобы понять, что такое не одиночество, мне надо побыть одному. Естественным и свободным я ощущаю себя чаще всего, когда никого рядом нет».
В 1995 году Валентин Гафт стал первым лауреатом театральной премии им. И. Смоктуновского.Лауреат театральной премии им. К.С. Станиславского. Лауреат премии «Национальная гордость России». Автор нескольких книг стихотворений, воспоминаний и эпиграмм. Женат вторым браком. Супруга — актриса Ольга Михайловна Остроумова, народная артистка РФ.
Григорий Горин: «Я лично «болен Гафтом» еще с юности. Когда увидел его в спектаклях у Эфроса. Потом в Сатире. Потом опять у Эфроса. Потом в «Современнике»... Потом он меня уже преследовал всюду. Когда я вижу его на сцене, у меня начинает стучать сердце, слезятся глаза, мурашки бегут по коже. От общения с ним кружится голова, всякий разговор - шаг в безумие...
- Валя, как прошел вчерашний спектакль?
- Гениально, старик! Гениально! Первый акт я вообще сыграл на пределе возможного. Многие даже ушли в антракте, думали - конец! Но второй я сыграл еще лучше...
- При полупустом зале?
- Да нет, старик... Зал заполнился... Народ со сцены полез в зал, чтоб посмотреть... Спектакль я практически один заканчивал!.. ...И сразу, без паузы: - Но вообще-то, старик, честно: я стал плохо играть. Растренирован. Не с кем же у нас работать... и пьеска эта, конечно, фельетон. Там нет глубины! Старик, напиши для меня. Я хочу играть в твоей пьесе.
- Валя, но вчера была тоже моя пьеса.
- Ну да... Я и говорю. Пьеса гениальная! Мы играем не то. И я стал плохо играть. Вот в кино сейчас сыграл здорово. По-моему, гениально. Видел мой последний фильм?
- Видел.
- Плохо я там играю... Потому что сценарий - дерьмо. Не твой случайно?
- Нет.
- Вот поэтому и - дерьмо. А пьеса твоя гениальная. И та, что вчера играл... Ты только напиши ее, старик. Я сыграю. Я смогу.
Тут он прав. Он сможет, сможет свести с ума и сделать счастливым. Я готов писать для него. Я «болен Гафтом» неизлечимо...».
Мне всегда было интересно проследить, с чего всё начиналось. Вот, ваши родители – они ведь люди не театральные?
Нет, совсем.
Мама у вас – домохозяйка.
Совершенно верно.
Папа – адвокат.
Да.
Ну и чего вас понесло в артисты?
Понесло?.. В артисты?.. Вы знаете, я не могу сказать, что я в молодости ходил в театр. Потому что я покупал фотографии футболистов, разговаривал как футболист или хоккеист и ходил только на стадион. Я смотрел футбол и хоккей, знал всех футболистов, не пропускал ни одного матча, везде у меня висели таблицы, и идеал для меня человека – и внешний, и внутренний – это был спортсмен. Вот такой вот. (Пародирует развязную, неразборчивую манеру речи). Не договаривающий слов, разговаривающий с открытым ртом, семь дней бегающий, играющий, терпящий боль – вот такой. Для меня был это идеал.
А потом, когда я уже учился в школе, помню, у нас была такая маленькая-маленькая комната. Отец разделил её шкафом и буфетом. Там, за шкафом и буфетом, стояла мамина кровать, а здесь, сбоку, стояла тахта широкая. И я, значит, на ней блаженствовал. И уже приходил срок решать, кем я буду. Я перебирал всё, искал самое лучшее и самое простое, как обмануть всех. И вдруг, как будто удар в голову - артист!.. (Счастливо улыбается).
И даже, могу вам сказать, помню, когда я получил первую в своей жизни премию – у меня их было немного – получил за спектакль «Барба» в театре на Спартаковской. Ставил Андрей Александрович Гончаров, и это был 61-й год. Вручала эту премию Серафима Бирман. Ну, сами понимаете!.. В это время я купил себе первые джинсы – это была редкость, такие голубые джинсы. И тогдашняя моя жена, она была манекенщицей, мне из Норвегии привезла белый вязаный свитер. И я был похож уже на футболиста или хоккеиста, который, значит, обычно приезжает из загранки в таких шмотках.
Объявили моё имя, это было в ВТО, и я, с заднего ряда, жуя резинку, которую вообще никто не знал ещё, значит, пожёвывая, в этих джинсах поднялся на сцену получать грамоту от Серафимы Бирман. Но поднялся, вот, как боксёр, которому сейчас должны дать медаль. И вдруг… я протянул ручонку за этой грамотой, и Бирман сказала: «Ну, вы посмотрите, какая молодёжь! Он даже на сцену выходит, не дожевав бутерброда!». И эту грамоту и премию я и не получил. (Смеётся).
Валентин Иосифович, а первая ваша киношная работа – это была у Михаила Ильича Ромма в «Убийстве на улице Данте»?
Да, да-да.
56-й год.
Да.
И там же снялся и ваш…
Миша Козаков.
Кадр из фильма "Убийство на улице Данте"
…институтский дружок – Миша Козаков. Но у него роль, правда, побольше была.
И он был старше меня!
Да.
Ну, что значит роль?.. К нам в студию приходили киношники, набирать, значит, ребят. Мы все так, (кривляется, морщится, отворачиваясь) вроде как-то… Но все хотели. И когда меня позвали на эту маленькую роль, крошечную роль, я был ужасно счастлив. И я проводил сутки перед зеркалом. До этого я видел какие-то французские фильмы и пытался говорить этот текст перед зеркалом – так, на французский манер. Когда дошло дело до съёмок, я не мог одновременно достать из кармана блокнот, записывать в него что-то и говорить. Я не мог. Все были в ужасе и не знали, что со мной делать.
То есть, вы могли только отдельно – или писать, или говорить.
Отдельно. А текст у меня был: «Прошу прощения мадам, за вторжение. Марсель Роже, сотрудник газеты «Свободный Сибур». Я не мог этого говорить. Я был зажат, у меня всё время было внимание где-то в другом месте, понимаете? Когда ко мне поднесли вот этот вот светоизмеритель, я не помню, как он называется…
Эспонометр.
…эспонометр, я понял – конец. Я чего-то не подхожу, они что-то заподозрили, видимо, я их не устраиваю, они меня прибором проверяют. Когда я увидел Ромма, а о Ромме я очень много слышал, понимаете: Ромм – это «Ленин в октябре», «Ленин в 17-м году». Какие-то необыкновенные люди, понимаете, эти операторы! Я увидел впервые Штрауха, Плятта, и это всё очень на меня действовало. У меня были мозги в другом месте.
Миша Козаков - был уверенный, наглый такой – в хорошем смысле этого слова. Он ходил в казённых костюмах, он ночью выходил в ресторан – мы в Риге снимались – что-то выпивал, привлекал к себе внимание. Понимаете, ну, такой человек. Я его очень люблю, но он остался таким до сих пор. Это такое актёрское качество. Он свободен, понимаете, он уверенный. Замечательный!.. Я ему даже завидовал. А Ромм подошёл и сказал: «Вы ничего не стесняйтесь. Это даже хорошо, вы будете такой застенчивый убийца».
Вот так. Но мне так не нравилось, как я говорю!.. Потом, когда эта картина шла где-то в Сокольниках в парке в деревянном каком-то кинотеатре, я месяц всё ходил и сидел на лавочке, чтоб дождаться, а мы там в конце, я слышал свой противный голос и говорил: (опускает голову, закрывает лицо руками) «Боже, как это плохо! Как это стыдно!». Я себя всё время слушал, месяц она шла. А сейчас, вот, как-то недавно я посмотрел эту картину по телевизору – и уже по-другому смотришь. Конечно, говорю плохо и всё, но иногда сижу и вижу - вот, посмотрел, как живой человек!..
Да, повезло вам на первые работы. Если я не ошибаюсь, и на сцене вашим первым в жизни партнёром была сама Любовь Орлова?
Да! Вы можете себе представить? Любовь Петровна Орлова!.. Меня приняли в театр Моссовета, причём по блату, вообще. Позвонил туда – меня никуда не брали – Дмитрий Николаевич Журавлёв, наш преподаватель, значит…
Чтец знаменитый.
Поэт, чтец, великий чтец!.. И сказал: «Возьмите этого парня, пожалуйста!». И Завадский меня взял. Короче, меня ввели в спектакль «Лиззи Мак-Кей» Сартра, был такой спектакль. И партнёршей была… Любовь Петровна Орлова. Изумительная женщина!
Вот, я всегда говорил про то, что театр превращает человека совершенно… он может его омолодить, дать ему силы. Я видел, как подъезжала машина, и выходил из неё такой комочек маленький, с закрытой (втягивает голову в плечи и за воротник поднимает пиджак выше ушей) – значит, это было зимой – с закрытой шеей, чтобы не продуло, узнать нельзя, потому что без головы, и этот маленький человечек входил в служебный вход. Это была Любовь Петровна Орлова.
А на сцене!.. Когда открывался занавес… Ну, я не знаю, сейчас какой-то «Playboy» мог бы её спокойно снимать на обложке!..
Эта её сексуальность, я вам должен сказать, что в те времена это производило потрясающее впечатление, потому что мы такого не могли видеть!.. Только где-то случайно в американских фильмах. Какая она была обаятельная, какая она была женщина!.. Она играла ведь проститутку. Оголённая совершенно! И люди ходили смотреть на это чудо!.. Потом закрывался занавес и – пффф-ф-ф… Потом открывался – и опять это всё снова!..
У вас было ещё два замечательных однокурсника – это Евгений Урбанский и Олег Табаков.
Да.
Олег Павлович чем-нибудь запомнился?
Олег Павлович?..
Он очень изменился с тех пор?
Нет. Он только потолстел.
И всё?..
Ну, вообще-то, изменился, конечно. Олег Павлович сразу пришёл, ну, таким одарённым мальчиком. И всех сразу покорил. Понимаете, у меня есть стихотворение – я ему написал на шестидесятилетие – вот там вся история Табакова. Я могу вам его прочитать, если вспомню. Значит, эм-м… Как же?.. Сейчас вспомню… Забыл. Давно не читал своих стихов.
«Худющий, с острым кадыком,
в солдаты признанный негодным,
он мыл тарелки языком,
поскольку был всегда голодным.
Теперь он важен и плечист,
и с сединою…». (Хмурится).
«Теперь он важен и плечист…»…
И чё-то такое… Забыл!..
«…И с сединою благородной.
Но как великий шут,
артист оближет снова что угодно.
Всегда над этим пареньком
висела аура таланта.
Он был цыплёнком-табаком,
но сексуальным слыл гигантом.
Он августовский, он из Львов,
в нём самых разных качеств сговор,
он сборник басен, он Крылов,
одновременно кот и повар.
Всё от Олега можно ждать,
любых проказ, любых проделок,
он будет щи ещё хлебать
из неопознанных тарелок».
(Улыбается). Вот вам всё про Табакова!..
А Евгений Урбанский?
О-о-о, это!.. (Закрывает глаза). Если бы был жив Женя, то, я думаю, у нас был совсем бы другой герой в кино!..
Он появился в оттепель. Когда, так сказать, чистое небо появилось. И он соответствовал этому. Он был очень похож на Владимира Владимировича Маяковского, и судьба была такая же. Как Владимир Владимирович рано породнился с революцией, так Женя рано породнился вот с этим чистым небом. Он погиб, а в стране началась другая жизнь. Но Женя совпал с оттепелью. Для меня это был, вот, как хочешь, так и называй.
Для меня это был – коммунист! Вот такой, каких не бывает. Это, так сказать, может быть и не свойственно коммунистам, им свойственны очень много всяких качеств, которые нечеловеческие. Но Женя думал, что коммунистом можно стать только путём очеловечивания человека. Что все будут добры, и что все будут мужественны, что все будут считаться друг с другом, что боль другого человека – это будет твоя боль, что никто не погибнет просто зря, понимаете? Он был вот такой коммунист, каких не бывает!..
Он не идеализировал это, но он верил, что это будет, и что мы ещё просто не добрались до того, что запланировали себе по части светлого будущего. Поэтому он был одержим!.. У него была и внутренняя сила, и внешняя сила. Это был идеал!
Я, например, просто стесняюсь говорить иногда слова, которые Женя произносил. Вот, Маяковский. Как он говорил:
«Верить бы в загробь!
Легко прогулку пробную.
Стоит
только руку протянуть -
пуля
мигом
в жизнь загробную
начертит гремящий путь».
И дальше… ком у меня до сих пор, как Женя говорил:
«Что мне делать,
если я
вовсю,
всей сердечной мерою,
в жизнь сию,
сей
мир -
верил,
верую».
Господи, боже мой, на него молиться можно было!.. Я его обожаю, Женечку!.. Если бы он был, у нас в кино был бы другой герой. Например, если бы жил Стрельцов, если бы его не посадили, у нас был бы другой футбол. Если бы был жив Женя, у нас бы другое было кино. Как важно вообще – такой штучный товар!..
Ему было тридцать…
Тридцать три года…
Такая нелепая смерть…
Да. Машина на съемке перевернулась.(Пауза).
А в «Современнике» вас судьба свела ещё с двумя очень интересными людьми. Вы делили гримёрку с Олегом Далем и Валентином Никулиным.
Да, да. (Широко улыбается).
Как говорится, «иных уж нет, а те далече».
(Вздыхает). Вы знаете, Даль очень похож на Печорина. Вот Лермонтов точно дал ему характеристику. Он чистый Печорин своего времени. Он чуть-чуть не дотянул до этих перемен в нашей жизни. Когда умер Высоцкий, Олега можно было просто забрасывать вместе с Володей в могилу. Он был мёртв. Не хватило сил.
Он и внешне был довольно щуплый.
Да ничего подобного! Резкость невероятная! Он просто был худенький такой. А вы знаете, какой он был резкий? Он мог убить просто. У него были сильнющие руки!.. А если ещё плюс его темперамент и бешенство, то он мог смести всё с лица земли! Вот такая у него была энергия.
Всегда складывалось впечатление, что он был сложный человек?
Я горжусь тем, что он ко мне потрясающе относился, и где-то там в дневниках про меня хорошо написал. Я при нём получил роль Сатина - несколько раз сыграл вместо Жени Евстигнеева. И мы сидим в нашей гримуборной, и он говорит: «Вот, как ты будешь говорить вот это вот: «Что будет? Ты не будешь работать, я не буду работать, он не будет работать – что тогда будет?». И кто-то там говорит: «С голоду все подохнем». Ну, как ты вот это вот будешь говорить?». И я стал говорить, вот, «Ты не будешь работать, я не буду работать…», как я тогда понимал. Он говорит: «Ты никогда не сыграешь этого Сатина!..». И он был прав. Я только сейчас понимаю, как это надо говорить.
А не обиделись тогда на него за эти слова?
Знаете, не обиделся, потому что понял, что он был прав. Он попал в самую суть. А я не понимал её.
Вообще-то, непосредственной причиной такого его преждевременного ухода из жизни, физической причиной, было то, что он тогда увлекался…
Ну, это было всегда. Вы знаете, какое дело, это было всегда. Конечно, это разрушало его сильно, потому что я помню периоды, когда он пил, и когда не пил. И когда он пил, это был другой человек.
Я помню, как он работал над Васькой Пеплом - он гениально играл эту роль в спектакле «На дне». Я помню его в ресторане ВТО – он пил и говорил об этой роли. И кто-то начинал о чём-то другом – он брал его за шкирки и говорил о Ваське Пепле, он чё-то проверял. Я не могу его назвать просто алкоголиком, понимаете, который хамит или там хулиганит и ему плохо, и все его приводят в себя.
Он человек… его энергия шла для того, чтобы добраться до того, чем он… Он был художник!.. И пил оттого, что старался добраться, повысить свои ощущения, как артист!.. Говорил: (хрипловато) «Водку дай!..». Ещё добавлял, ещё что-то находил!.. И играл гениально!..
Потом, когда он не пил, вот я помню, мы были последние гастроли в Уфе – это был не Даль уже. Это был такой милый, тихий человек, который говорит: «Вы пейте, я вам буду разливать». У него был и голос другой, и всё другое.
Но говорить, связывать алкоголизм с его талантом я не хочу. Он не был алкоголиком. Это был светский человек. Он был не хам, он был тонкий человек, понимающий другого в любых положениях. Единственно, что он был резкий, и для того, чтобы принять какое-то решение – уйти, резко порвать с тем, что связывало – наверное, нужно было, как говорится, ему «допинговаться».
Умер он странно вот здесь в Киеве. Я знаю эту историю, но это долго рассказывать. Вообще, это какие-то совпадения непонятные – то ли это самоубийство, то ли он действительно плохо себя почувствовал… Но, не дотянул!.. Не хватило ему…
А Валентин Никулин – он в Израиле до сих пор?
Не-ет, он в Москву приехал.
Вернулся?
Да, он приехал в Москву. Но это совершенно другой человек. Что о нём говорить?..
Валюша никогда никого не обидел, пальцем не тронул. Так сказать, человек, который привык, чтоб за ним кто-то ухаживал, чтобы им восхищались. Безусловно, очень талантливый человек. Невероятное лицо, типаж. Странный человек. Ну, это дитя малое, нуждающееся в няньках, его надо ласкать, его надо любить. Странный, иногда немножко подыгрывает под это дело. Иногда становится каким-то глупым. Я обидную на него эпиграммку когда-то написал, когда мы сидели в гримуборной:
«Он странен, будешь странный тоже,
коль странность у тебя на роже.
Но иногда бывает так:
и очень странный, и дурак…». (Смеётся).
Михаил Козаков тоже уже вернулся.
Да, вернулся. У меня тоже есть на него триптих. Хотите, прочитаю? Это вся история Миши Козакова.
Миша Козаков был любимец женщин. Их путали с Васей Лановым иногда, они оба обижались. Он женился много раз, но это… У него полно детей – кстати, он прекрасный и дед, и отец. Они все красавцы у него, дети! Пять или шесть – не знаю. Замечательно. Миша много работает, я не об этом...
Но как-то, когда я в ВТО тоже сидел, Миша пришёл с очередной женой. И я, значит, подсел и говорю: «А я написал эпиграмму». Я их писал для наших «капустников» – они тогда зарождались. Написал эпиграмму и на Мишу, совершенно не понимая смысла её. Я писал про одно, а получилось про другое. Смысл мне потом объяснил Ролан Быков, который сидел с ним рядом. Я написал:
«Все знают Мишу Козакова –
всегда отца, всегда вдовца.
Начала много в нём мужского,
но нет мужского в нём конца».
Миша обалдел!.. А Ролан Быков меня спросил: «Ты понимаешь, вообще, что ты написал?». Я говорю: «Ну, вот, конца – в смысле творческого». Он говорит: «Творческого… Но есть же и другие концы». Потом мне объяснил, в чём дело. Я часа три перед Мишей извинялся. А
А потом, когда мы приехали в Израиль, снимать «Мастера и Маргариту» – вот эта странная картина Юрия Кары, которой никто не видел…
Я видел кусочек.
Да?..
Фильм 94-го года, идёт три с половиной часа, вы там играете Воланда…
Совершенно верно!.. (Улыбается). Вы всё знаете!.. Значит, Миша Козаков нас в Израиле уже тогда встречал, и у нас вечером было выступление. Там Миша сидел в зале. Я думаю: «Чем бы его обрадовать?». И я решил продолжить эту эпиграмму и дописал ещё:
«Он режиссёр, артист и чтец,
но это Мишу удручало,
а в Тель-Авиве и конец
смотреться будет как начало».
А теперь Мишка явился в Москву, как ни в чём не бывало! Процветает ещё больше, чем раньше! И всё ему в плюс, и все по нему соскучились, и он, как говорится, любимец опять. Ну, вы знаете, что арабы и евреи читают справа налево. И Миша всех донимал в Израиле этим… Он играл на иврите и всё время проверял, как звучит. От него шарахались люди! Понимаете. Он говорил, «я их научу читать и Пушкина, и Лермонтова, и Бродского на иврите». Ну, тем не менее, кончилось тем, что я написал третью эпиграмму:
«С похмелья или перегрева,
не отступая от лица,
он справа там читал налево,
чтоб снова здесь начать с конца».
Всё это вместе называется - «Долгий конец Миши Козакова». (Улыбается).
Меня тут один момент интересует: вы свои эпиграммы героям эпиграмм показываете сразу или они о них узнают уже от других?
Я только одну показал эпиграмму – Ие Савиной – и она хлопала в ладоши, и была счастлива. Ия Савина. И Мише Козакову, тоже. Мгновенно.
Он тоже был счастлив?
Миша пишет ответ уже лет сорок. Пишет. У него получается хорошо, но длинновато. Но я пока, вообще-то, их опережаю.
Потому, что на вас тоже пишут…
Я знаю!
… злые эпиграммы. Как вот драматург Михаил Рощин: «У Гафта нет ума ни грамма - весь ум ушел на эпиграммы».
Нет, пишут разные! Есть злые, есть очень талантливые, и я их помню, Есть замечательные. (Смотрит вверх, вспоминая). Э-э-э, замечательную эпиграмму мне написал Бовин. Когда мы были в Израиле, он был там российским послом. Он написал так. На бланке посольства написал:
«Жил в Древнем Риме поэт Плавт,
но Плавт не знал, что будет Гафт.
Поэтому у Плавта
нет ни … про Гафта». (Улыбается).
Но самую лучшую эпиграмму написал любимый мой, бесконечно дорогой мой, Ролан Антонович Быков!
Фонд Быкова находился напротив нашего театра, а я туда ходил перекусывать. И мы с ним встречались. Он грандиозный эпиграммист!.. И поэт. И он говорит: «Давай, новые, новые придумаем!..». И мы вот так с ним иногда… Правда, никто ни разу не записал. Мы два с половиной часа сидели: он – я – он – я – он – я – он – я! Тема? – Дождь? – Дождь. Про дождь. Тучи? – Тучи. Любовь? – Любовь. Там, я не знаю, какое-то животное, - подряд, понимаете. Он меня очень любил. Вот и в книжке он про меня написал, так сказать, очень хорошо. Этого вот, вот не хватает!.. Не могу, прям, говорить, что Ролика нет – это просто... Я никогда у него не снимался, мы с ним просто общались. Он написал на меня такую эпиграмму, замечательную… Значит, такую:
«Мой нежный Гафт, мой нервный гений,
Спаси тебя, Господь, от тех,
Кто спровоцировал успех
Твоих незрелых сочинений». (Смеётся).
Я вам сейчас несколько стихотворений своих прочитаю, про животных. Хорошо?.. Значит, жираф. (Слегка улыбается).
«Не олень он и не страус,
А какой-то странный сплав,
Он абстракция, он хаос,
Он ошибка, он жираф.
Он такая же ошибка,
Как павлин, как осьминог,
Как комар, собака, рыбка,
Как Гоген и как Ван Гог.
У природы в подсознаньи
Много есть еще идей,
И к нему придет признанье,
Как ко многим из людей.
Жираф - Эйфелева башня,
Облака над головой,
А ему совсем не страшно,
Он - великий и немой».
Сейчас другое вспомню. (Смотрит вверх, улыбается).
«Мухи под люстрой играли в салочки:
Кто-то играл, кто-то думал о браке.
Она - плела ему петли-удавочки,
Он ей делал фашистские знаки.
Был этот безумный роман неминуем.
Он сел на нее и летал так бесстыже.
Росчерк движений непредсказуем.
Влево, вправо, вниз, еще ниже.
Присели на стенку, как бухнулись в койку,
Чего он шептал ей, известно лишь Богу.
На локоть привстал я, махнул мухобойкой,
И хлопнулся снова в кровать, как в берлогу.
И пара распалась, он снова - под люстру,
Она же мне мстила - жужжала над ухом.
Её я не трогал. Мне было так грустно.
Завидую мухам. Завидую мухам».
(Улыбается).
«Роман - любовь, но очень редко
читать не скучно до конца.
Любовь - короткая заметка,
но всё зависит от чтеца».
Или вот такое… И всё!.. (Поправил ворот рубашки). «Пёс».
«Отчего так предан Пес,
И в любви своей бескраен?
Но в глазах - всегда вопрос,
Любит ли его хозяин.
Оттого, что кто-то - сек,
Оттого, что в прошлом - клетка!
Оттого, что человек
Предавал его нередко.
Я по улицам брожу,
Людям вглядываюсь в лица,
Я теперь за всем слежу,
Чтоб, как Пес, не ошибиться».
Ну, и напоследок!.. (Улыбается).
«Театр! Чем он так прельщает,
В нем умереть иной готов,
Как милосердно Бог прощает
Артистов, клоунов, шутов.
Зачем в святое мы играем,
На душу принимая грех,
Зачем мы сердце разрываем
За деньги, радость, за успех?
Зачем кричим, зачем мы плачем,
Устраивая карнавал,
Кому-то говорим - удача,
Кому-то говорим - провал.
Что за профессия такая?
Уйдя со сцены, бывший маг,
Домой едва приковыляя,
Живет совсем, совсем не так.
Не стыдно ль жизнь, судьбу чужую,
Нам представлять в своем лице!
Я мертв, но видно, что дышу я,
Убит и кланяюсь в конце.
Но вымысел нас погружает
Туда, где прячутся мечты,
Иллюзия опережает
Всё то, во что не веришь ты.
Жизнь коротка, как пьесы читка,
Но если веришь, будешь жить,
Театр - сладкая попытка
Вернуться, что-то изменить.
Остановить на миг мгновенье,
Потом увянуть, как цветок,
И возродиться вдохновеньем.
Играем! Разрешает Бог!».
Спасибо вам!..
Вам спасибо!..
Интервью В. Гафта из книжки А. Борсюка «35 и один любопытный». «Дух і літера», 2010 г.