Преступление, которое он совершил, – избиение полицейского – не может сравниться с тем, чем занимаются в стенах коррумпированной зоны, где правят бал уголовники «в законе», а охранники и высшее тюремное начальство находятся у них чуть ли не на довольствии. Взятки, убийства из-за угла, избиения, жестокие нравы – все это подозрительно напоминает жизнь не только «на зоне», но и на воле. Жак Одийар, кстати, соглашается с этой мыслью: мол, его тюрьма, описанная в «Пророке», – есть метафора современного общества, нравы которого порой хуже первобытных.
Месье Одийар, как вам пришла такая мысль – снять столь мрачное повествование, почти все действие которого происходит в стенах тюрьмы?
Все началось со сценария: Абдель Рауф Дафри и Николя Пьюфоли, соавторы, прислали мне эту историю, и, начав читать, я увлекся. Хотя четко осознавал, что совершенно не хочу снимать дидактическо-моралистическое кино о вреде тюрем, как там плохо и как можно, выйдя оттуда, превратиться в человека-зверя. Что, конечно, правда… Однако те, кто такие социологические исследования снимает, находятся как бы извне, а не внутри, смотрят на быт и нравы заключенных глазами свободных людей, которым в принципе ничего не угрожает…
Пока не угрожает. Как говорят в России, от тюрьмы и от сумы лучше не зарекаться…
Дело даже не в этом – понятно, что всякий из нас под Богом ходит и что может произойти в следующий момент, не знает никто. Мне, однако, и этого не хотелось: зависать над людьми и проповедовать – вот попадете сами на нары, увидите, что с вами сделают…
Фото: mediaparkcom.ua
Ну а чего же вам тогда хотелось? Не могу пока что взять в толк.
Показать мистику тюрьмы, показать, как все и здесь, несмотря на общую судьбу, отчуждены друг от друга. Еще и потому, что в тюрьме сидят представители разных этнических группировок и это создает дополнительные трудности. При переводе фильма на английский эти нюансы, кстати, во многом пропадают: мои герои говорят на разных диалектах и разных языках. Таким образом, они отчуждены друг от друга по множеству причин, и по этой причине – в том числе.
Такой тюремный Вавилон?
Что-то в этом роде.
Интересно, что ваш герой, Малик, чья личность формировалась в стенах тюрьмы, становится потом «паханом» и за пределами зоны, «вором в законе». Это что, намек, что весь мир – тюрьма? Так?
Да, похоже. Парадокс состоит в том – и это главный печальный вывод фильма – что Малик именно в тюрьме научился выживать в «свободном» обществе. Без тюремных навыков он не смог бы прижиться и в так называемом «нормальном» мире.
Или ты – или тебя?
Да, как ни ужасно это звучит.
Дилемма напоминает стародавний «Механический апельсин» – там, как вы помните, тихий и прирученный Алекс, отученный от насилия при помощи жестоких психологических опытов, не смог пройти и двух метров по улице: его чуть не убили его же бывшие дружки. Над которыми он раньше измывался…
Да, в мире мало что меняется… Единственное, что я хотел бы сказать «в защиту» моего героя: он все же, как вы заметили, мучается совестью – зарезанный им человек все время является к нему и ведет с ним длинные беседы.
Это, как мне показалось, один из самых сильных моментов вашей картины: в документальную среду, эстетику вашего фильма вдруг врывается призрак, но как будто состоящий из плоти и крови, на призрак-то не похожий. Это цепляет… С другой стороны, если говорить о совести, которую Гитлер назвал «химерой», то тут можно вспомнить не только, извините, Гитлера. Даже Толстой (а он, ясное дело, был как раз человек болезненно совестливый) – правда, устами своего героя, Николая Ростова, – замечает, что, мол, можно убить, украсть и все равно быть счастливым.
К несчастью. К нашему большому несчастью… И не только счастливым, но и по-своему респектабельным, каким и становится постепенно мой герой: превратившись в криминального авторитета, он ничем не напоминает авторитетов прошлого, того же Лучано, омерзительного пахана-корсиканца. Малик – такой ангелоподобный, сдержанный, вежливый авторитет, интеллигентный бандит… Такое тоже бывает – и все чаще и чаще.
Фото: www.arthouse.ru
Однако его искусителем был Лучано, буквально заставивший Малика зарезать человека: если бы он этого не сделал, зарезали бы его самого, Малика.
Да, осуществилась передача эстафеты зла – как оно, в общем-то, почти всегда и происходит. В мирной ли жизни, в тюремной ли – не столь важно.
Интересно, что ваш фильм одновременно и жанровый, и реалистичный: редкое сочетание. Обычно – и чаще всего в американских тюремных драмах – атмосфера довольно условная, да и тюрьма какая-то чуть ли не «гламурная», на настоящую не похожая… Не тюрьма, а конфетка.
(Смеется) Конфетка, смешно… Дело в том, что мы нашу тюрьму выстроили от начала до конца: это не декорации со съемными потолками и стенами, а подобие тюрьмы, какая она есть на самом деле. Так вот, когда дни и ночи проводишь почти в тюрьме, реализм сам по себе появляется.
А почему вы не стали снимать в настоящей тюрьме?
Все, что мы видели, нам не подошло: тесно, негде ставить аппаратуру.
Снимая картину, вы не чувствовали себя чуть ли не заключенным? Что вам дал этот новый опыт – все время находиться, в общем-то, за пределами человеческого существования, на грани?
Очень многое дало Понимание того, что тюрьма – метафора нашего общества. Можно было об этом, понятное дело, и раньше догадаться, но когда влезаешь в шкуру заключенного, это становится все яснее и яснее.
Фото: sibnet.ru