– Геннадий Эдуардович, можно ли считать Советский Союз продолжением Российской империи?
– Нет, прежде всего Советский Союз был идеократической империей. Но царская имперскость сохранилась в той ментальности, которую мы унаследовали. Потому что какой бы резней и самоистреблением не были переполнены годы гражданской войны и террора, базовое население советской империи было поколенчески носителем глубинного имперского заражения. Все попытки модернизации, реформ, которые с неизбежностью возникали в нашей истории, как бы они ни были выстраданы, заканчивались откатом назад, реакцией. Это значит, что мы носили многовековую зависимость от фатального разделения господствующей системы и большинства населения, фатального презрения к правам человека. Отсюда имперскость как тип власти, построенный на подчинении и унижении человека.
– Вы упоминали, что Леонид Кравчук занял не совсем последовательную позицию по поводу участия Украины в потенциальном союзном соглашении: дескать, я не против, но у меня есть результаты референдума и Верховный Совет имеет другую позицию. С чем это, по вашему мнению, было связано?
– Мне кажется, что Леонид Макарович как человек своего поколения, образования и воспитания в разные периоды по-разному воспринимал происходящее и грядущие перемены. Конечно же, он достаточно долго берёг преданное и трепетное отношение к советской системе. Не только как секретарь ЦК Компартии Украины по идеологии, но и как человек самостоятельно мыслящий, отстаивающий свои убеждения. Кравчук – дитя своего поколения, но дитя умное, образованное, способное уточнять и корректировать свои взгляды, и принимать в ответственный момент решения, которые были на благо Украины.
– Вы не раз говорили, что договариваться с Кравчуком в 1991 году, да и после, было сложно, однако для российского руководства было важно «не потерять Украину». Было ли создание СНГ первым шагом к постепенной потере Украиной суверенитета в пользу России?
– Нет, ни в коем случае. Во-первых, пятая статья Беловежского соглашения чётко и определённо фиксирует, что стороны уважают и признают границы друг друга и обязуются поддерживать друг друга в государственной суверенности. Во-вторых, меня часто спрашивают, удалось ли как-то обозначить тему Крыма. Практически – нет. Была реплика Бориса Николаевича: «Леонид Макарович, как с Крымом поступим?». Территориальные вопросы решили, но в любом случае оставалась проблема базы Черноморского флота в Севастополе. Кравчук предложил обсуждать это в рабочем порядке. Так появились дополнительные соглашения о Черноморском флоте и Севастополе, а потом – во время президентства Кучмы – договор о дружбе. Я знаю, что почти год парафированный договор не подписывался, потому что в Кремле были люди, советовавшие Ельцину этого не делать. Мол, неизвестно, что будет через пять-десять лет. Однако Ельцин принял решение и приехал в Киев, чтобы подписать документ.
– Вы были главным инициатором реформ в окружении Ельцина, убеждали его соглашаться на перемены, доверять Егору Гайдару. То, что современная Россия перешла к авторитарной форме правления, – результат незавершенности тех реформ?
– У нас были ошибки. Сейчас моя с коллегами по правительству (начала 90-х, - авт.) задача – конструктивно использовать импульс двадцатипятилетнего юбилея реформ. Мы пытаемся понять, какие уроки нашей реформаторской деятельности остаются значимыми сегодня, какой опыт может быть использован, что пошло не так.
– Может быть, сама фигура Ельцина была противоречивой?
– Борис Николаевич был и остаётся выдающимся реформатором. Его безусловной целью было демократическое и рыночное развитие России. На самом деле Ельцин был духовно глубоким и сознательным пацифистом, но обладал статью властного лидера, харизматика, выросшего в структурах КПСС. Что и привело его к бунту против системы: достигнув вершин Политбюро, он был изгнан за непослушание, за обличение в самый кульминационный момент, когда решалось, быть или не быть перестройке. Ельцин был удалён со всех постов с напутствием Горбачёва: «Я тебя в политику больше не пущу». Но сдержать слово Горбачёву не удалось: когда в поисках путей модернизации советской империи был создан Съезд народных депутатов ССР, где выборы по одномандатным округам были демократичными и честными, никто не мог предвидеть, что Ельцина с триумфом изберут по первому национальному округу – по Москве!
Никто не сделал больше Бориса Николаевича для выбора новой стратегии России. Но Ельцин не смог пережить две глубокие духовные травмы. Во-первых, конституционный кризис 1993 года, когда большая часть Верховного Совета и примкнувший к ним вице-президент Сергей Руцкой стали добиваться импичмента президента. Тогда от парламентских дебатов перешли к формам вооружённого мятежа. Многие помнят утро 4 октября, «расстрел Верховного Совета», но абсолютное большинство не знает о том, что накануне по Москве разъезжали на грузовиках вооружённые мятежники, собравшиеся штурмовать государственные учреждения. До этого были призывы Руцкого к авиации бомбить Кремль, а ко всем военным – «бороться с тираном». Решиться на строгие меры, чтобы прекратить мятеж, Ельцину было сложно.
Вторая травма – чеченская война в ноябре-декабре 1994 года. Тогда Ельцин поверил рассказам спецслужб и военных, что нужно всего несколько дней, чтобы восстановить конституционный прядок в Чечне. Когда обещанного блицкрига не состоялось, а в Чечне начали гибнуть солдаты и мирные люди, травма для Ельцина стала невыносимой. Дальше мы видели уже другого Ельцина.
– Что с ним случилось?
– Он внутренне надломился, его выдающиеся качества и благородные мысли начали трансформироваться. В окружении появились люди, говорившие: «не царское это дело, Борис Николаевич». В нём культивировали образ царя. Он был морально утомлён и изношен, нагрузка на психику, мозг и сердце была чрезвычайной. Ельцин постепенно девальвировался. Обидным итогом этого процесса были выборы 1996 года. Из всех возможных стратегий была избрана, на мой взгляд, ошибочная: несмотря на низкий рейтинг и отсутствие предпосылок к эффективной кампании, Ельцин пошёл на выборы. Мы предлагали другой вариант – выдвинуть премьер-министра Виктора Черномырдина как преемника с опытом, с пониманием сделанного выбора. Мы могли получить переходного президента на четыре года, чтобы сформировать кандидатуру нового поколения.
– Как же получилось, что кандидатурой нового поколения стал Владимир Путин?
– В то время у Путина была достаточно убедительная репутация. Он не был крупным политиком – работал заместителем мэра Санкт-Петербурга Анатолия Собчака. Но на всех своих должностях он зарекомендовал себя как человек корректный, командный, исполнительный.
Выбирал его не Борис Николаевич, выбирали Валентин и Татьяна Юмашевы (глава Администрации Президента и его жена, дочь Ельцина – авт.). Они исходили из вполне оправданных ожиданий, что имеют дело с человеком выдержанным, вдумчивым, у которого уже многие годы не было никаких признаков его «ключевого образования» выходца из КГБ. В этот момент он рассматривался в другом качестве: как ближайший соратник Собчака, как человек, перешедший в Москву для практической работы. Как надежный человек. Уже потом началась его «эволюция». У Путина не было кадрового резерва. Получив чрезвычайные полномочия, он должен был на что-то опираться, находить сподвижников. И взор его был обращён на спецслужбы.
Но даже при Путине мог быть другой вариант развития России. Однако он не состоялся. Реставрация имперскости – не личный выбор Путина, а предсказуемый и заложенный в глубинах сознания российского общества социокультурный код.
– Был ли силовой сценарий (экономическое давление, принуждение к участию в международных союзах, война) в отношениях между Россией и Украиной неизбежным?
– В 2013 году Украина стала примером угрозы для России. Ключевая идея в нашей стране была такова: Майдан – не национальное явление, а инспирированное извне, срежисированное, проплаченное. Поэтому Россия опасалась, чем все это закончится. Если бы не попытки вмешаться в выбор Украины, силового сценария можно было избежать. К тому же, европейский выбор Украины осенью 2013 года воспринимался определённой частью российского общества с надеждой и поддержкой.
– Многие политологи и политики на Западе говорят о том, что сегодняшняя Россия напоминает СССР второй половины 1980-тых годов. Ожидает ли её подобный коллапс?
– Империя уже частично распалась. Наследство, которое Россия получила не только в ментальной и социокультурной, но и в практической, территориальной сфере, – тяжелейшее. Огромная страна без навыков управления, неспособная превращать богатейшие ресурсы в национальное богатство, в здоровье, разум и умение нации как таковой. Как бы долго ни затягивалась эта история, Россия должна неминуемо раздробиться. Может, это её историческое благо – перестать удерживать перегруженные непредсказуемыми последствиями территории и найти вдумчивый своевременный план мягкой конфедерации с максимальными полномочиями.
Я говорю о подлинном конституционном федерализме. Не нужно смиренно ждать, когда произойдет беда. Следует разрабатывать и внедрять методы и ценности управления, опирающиеся на конституционные возможности. Прежде всего – изменить систему налогообложения, вернуть субъектам федерации полномочия, право распоряжаться ресурсной базой, предоставить автономию в различных сферах.
– И отказаться от территориальных претензий?
– Прежде всего.