Мысли и чувства, переложенные на язык электроники, не содержат той теплой влаги, которая была в изложении их на бумаге. Очень давно, в лагерные мои годы я выписал в зону по системе «книга почтой» книгу с заинтриговавшим меня названием «История письма». Потом, спустя годы, я увез ее с собой в сибирскую ссылку, затем – в Киев. Переведенная с немецкого, она оказалась для меня слишком сложной, слишком умной. Но иногда я брал ее в руки, листал, вчитываясь в незнакомые мне специальные академические откровения. Забывая хотя бы на десяток минут о КГБ, работе наших лагерных писарей, формировании ксив…
В ссылке, а потом во все еще советском, опасном для меня Киеве я переписывался с лагерными товарищами. Это была жгучая потребность в уже разорванном общении. К сожалению, невосстановимом. Серый мир свободы по-советски всем нам был чужим и горьким. Именно поэтому всем нам были так важны эти бумажные цензурируемые весточки (мы знали об этом), где мы сообщали друг другу о новых арестах, смертях, перемещениях друзей по бескрайним просторам советской империи.
Кто-то писал длинно и привычно литературно. Такими были письма Ивана Свитлычного и Васыля Стуса. Проще, не очень грамотно писали мне старики-двадцатипятилетники Дмитро Басараб и Васыль Пидгородецький. Исключением, примером полной грамотности и письменной культуры были письма Евгена Прышляка, отдавшего ГУЛАГу двадцать пять лет солдату УПА, попавшему в плен в должности начальника Службы Безопасности УПА по Львовскому округу.
В трудные, тоскливые вечера ожидания второго ареста я перечитывал их письма, общался с ними, еще живыми и уже мертвыми. А потом я принял решение: сделать всё возможное, чтобы письма эти пережили всех нас. Я хотел простого: сохранить для Истории хотя бы что-то осязаемое об этих людях.
Советская власть зверела, аресты продолжались. Я собрал все эти письма лагерников в пластиковый пакет и отвез в Москву. Принес их в дом к Елене Боннер, жене уже сосланного тогда в Горький Андрея Дмитриевича Сахарова. И попросил о помощи, передать эти письма на Запад, лучше – во Францию, уже эмигрировавшему туда Леониду Плющу. Даже для жены академика Сахарова это была тогда почти невыполнимая задача: западные дипломаты и журналисты в Москве также жили в страхе.
Спустя год Елена Георгиевна сумела выполнить мою просьбу, весь этот пакет был у Плюща. Я узнал об этом из письма моего друга Лёни, где были такие непонятные для цензоров КГБ слова: «Сижу над письмом Ивана и плачу…». Он, Лёня, как и я, любил Ивана Алексеевича Свитлычного.
А потом, спустя несколько лет распался СССР. Уже в новой, независимой Украине я решил вернуть все эти письма в Киев. Тогда такое перемещение писем уже было незатруднительным. Украина была открытой. Но я не хотел тихо, без огласки возвращать этот бесценный пакет. Я предложил председателю СБУ Владимиру Ивановичу Радченко осуществить эту символическую операцию… Да, тогда я был романтически настроенным оптимистом.
Радченко привез этот пакет в Киев. Созвав журналистов, я передал все эти письма в рукописный архив библиотеки имени Вернадского. Его обработали, открыли специальную ячейку. Прошли годы, долгие годы. Этот небольшой архив писем ушедших в мир иной узников ГУЛАГа не был востребован ни журналистами, ни историками. Сейчас, в 2018 году, с этими письмами впервые работает специалист. Впервые!
Мир украинского сопротивления состоял не только из Бандеры и Шухевича. Мне ближе Басараб и Пидгородецький, я знал их прежде и помню сегодня.