Самый близкий друг моей юности дал против меня показания. Он был не единственным таким, но его показания, его слабость ранили меня особенно. Потом была очная ставка, горькая, постыдная для моего друга. Мне было больно смотреть на него, слушать его. После завершения очной ставки мой следователь Чунихин неожиданно попытался утешить меня: «Да не расстраивайтесь так. Ваш друг мог сказать нам гораздо больше. Он ведь знал многое... Но сказал только то, что уже подтвердили до него другие свидетели. Не больше».
На следующий день после очной ставки мой друг пришел к моим родителям. Рассказать, что видел меня, что я здоров. Мои старики не видели меня много месяцев. Он говорил им правду о том, что сделал. Плакал, каялся. Он был тогда пьян.
Прошли годы. Отдав родной стране указанные мне десять лет, я вернулся в Киев. Во все ещё советский Киев. Я не хотел здесь жить, очень не хотел. Но КПСС и КГБ решили иначе, я остался. Я очень хотел встретиться с моим другом, обнять его и сказать: «Вова, я по-прежнему люблю тебя. Да, я стал другим. Жестким и откровенным врагом этой страны. Но все эти годы помнил о тебе, думал о тебе. Нет у меня к тебе никаких претензий. Понимаю, почему ты тогда сломался, всё понимаю...»
Спустя несколько недель после моего возвращения в Киев совершенно случайно на улице я встретил бывшего сокурсника. От него узнал: я опоздал. Вова покончил с собой. Спустя короткое время после моего возвращения в Киев. Страшная судьба. А я ведь простил его.
Потом, спустя несколько месяцев я решился встретиться с мамой моего покойного друга. Она вышла ко мне в коридор из кабинета, где сидела с сотрудниками, негромко и страшно произнесла: «Здравствуй. Даже оттуда возвращаются... А мой сын не вернется, никогда». Обожженный её словами, я ушёл. Я чувствовал себя виноватым. В 1972 году Вова сказал следствию КГБ правду: я действительно давал ему читать два выпуска самиздатовской «Хроники текущих событий».
Вова лежит на Лесном кладбище в Киеве. Иногда к его могилке приходила какая-то женщина. Она любила его. Да и он любил её. Но стыд за собственную слабость был сильнее любви. Эх, Вова-Вова, не успел я встретиться с тобой живым, обнять тебя... прости.
Другой мой сокурсник Витя Р. солгал. Мы не были так уж близки, редко общались. Но он дал следствию мою развернутую характеристику антисоветчика-клеветника. Ему, члену КПСС, не угрожали. Зачем... Он жив, благополучен, уважаемый профессор акушер-гинеколог. Иногда встречаюсь с его друзьями, они говорят о нём, успешном, умном всегда тепло. Прошло больше сорока лет. Ни разу не передал мне из далекой Москвы единственное: «прости».
Всё – в прошлом. Нет той страны, нет КГБ, вот и коммунистическую партию намерены запретить. Но я сознательно пишу о прошлом. Потому что очень не хочу, чтобы оно повторилось. Не так уж далеко отошли мы от путинской России.