Нина Антоновна прошла голод 33-го, Великую Отечественную, послевоенную разруху. «Я смелая, дерзкая, максималист, до сих пор проигрывать не люблю», - говорит она о себе. Наверное, справедливо, что именно она стала первой украинской олимпийской чемпионкой. Бочарова до сих пор недоумевает, почему почти во всех справочниках это достижение приписывается другой гимнастке — Марии Гороховской, которая в Хельсинки выступала от команды Ленинграда.
На последнем смотре перед Олимпиадой Бочарова продемонстрировала спортивным чиновникам новый прыжок. И выполнила его «грязно». Высокая комиссия была в ужасе: первый номер сборной не готова к Олимпиаде! Но Бочарова после многочасовой промывки мозгов пообещала не исполнять дерзкий прыжок, но при этом завоевать для страны золотую и серебряную медали. С тех пор прошло 60 лет, но она и сейчас вспоминает о тех событиях со скрежетом в зубах: «Знали бы вы, как они надо мной измывались. Но у меня есть огромное удовлетворение от того, что я пообещала выиграть две медали — и я сдержала слово».
«Гвозди бы делать из этих людей — не было б крепче в мире гвоздей», - это о Бочаровой и ее поколении.
Есть в ней что-то Амосовское. Чистота взгляда, чистота суждений. И частота движения. Вся ее жизнь — это одно беспрерывное движение.
Нина Бочарова родилась в селе Супруновка возле Полтавы и на собственной шкуре прочувствовала, что такое голод 1932-33 годов.
Мне тогда было девять лет. Рядом были поля колхозные, и я ходила воровать морковку. Иначе бы мы поумирали, конечно. Помню, мама умудрялась лепить оладки из просовой шелухи, где-то доставали кожуру от картошки. Но когда говорят о геноциде именно украинцев — не верьте. Голодали и Кубань, и Курская область, и Сибирь.
У нас во дворе и гречанка умерла. Отец ее выливал чуни — это резиновая защита для валенок. И даже он не мог прокормить семью. Они все умерли, вся семья. И русские у нас умирали.
Голод был страшный. Мы и палки по воронам бросали, но сбивали только воробьев. А сейчас я езжу на дачу кормить чужих котов, чужих собак. Я делала все те вещи не потому, что я зверь какой-то, просто надо было выживать.
Сестру мою чуть «на мясо» не забрали. Она же еще дурочка была, пять годиков. Ей что-то пообещали и чуть не увезли.
Помню, мужчина мертвый прямо на улице лежал. И мы, трое малышей, сумели дотащить его на колючей проволоке до колодца и бросить туда. Хоронить сил не было. Наверное, так и лежит он там. Это страшно было, конечно.
***
Когда началась война, Нине Антоновне было почти 17. Об этом периоде своей жизни она говорит неохотно, отрывками фраз.
Я и под Харьковом была, и в Калаче. Гранаты партизанам носила, чуть меня не убило там. Под Калачом был «котёл», 8 тысяч человек немцы в плен взяли.
Знакомство Бочаровой с Киевом состоялось в 1944 году.
Приехала в Киев «на перекладных», тремя поездами: Полтава-Гребенка, Гребенка-Яготин, Яготин-Киев. Пошла поступать в Институт физкультуры. Октябрь на дворе, а прием студентов идет. Сделала подъем разгибом («склёпка» по-народному), и мне говорят: «Ты нам подходишь». Взяли всех, потому что недобор был огромный. Нас было 105 человек, и лишь три мальчика.
И я с ними ездила на вокзал разгружать вагоны. Я крепкая была, я и сейчас такая. Я ведь всё детство с мальчишками играла — и в футбол тоже. А еще на трамвае с Деловой, это сейчас Дмитриевская, с девчонками ездили в Пущу-Водицу грузить 8-метровые брёвна. Кушать-то надо было. Мы и Крещатик отстраивали. Каждую субботу, по решению Кагановичского райкома партии, ходили в Пассаж разбирать завалы.
Стипендия 230 рублей, а кусок мыла стоил 120 рублей. А стирать нужно было — мы же спортсмены, мы же потеем. И наш декан — Иван Феоктистович Кириченко — всегда отпускал нас с пар, чтобы мы могли подработать.
У нас были карточки СП-1, а когда начиналась лыжные сборы, нам давали СП-2, но мясо оттуда вырезали, оставляли только крупы.
***
У нас все было в одном корпусе — и общежитие, и учеба, и столовая, и даже «бабушка» для препарации, она рядом с нашей комнатой лежала. У нас же анатомия была уже на 1-м курсе. Мы отрезали мышцы с нее, кисти препарировали.
В этом время к разговору подключился муж Нины Антоновны — Аркадий Семенович Фельдман, заслуженный тренер Украины по спортивной гимнастике, интеллектуал и в чем-то философ.
А.Ф.: А я сказал: «Не прикоснусь». Мне в ответ: «Мы вас исключим». «Исключайте», - говорю. Но оставили.
А над лягушкой я издеваться не могла. Ей — живой — ножницами отрезается челюсть, она при этом пищит невыносимо. Изучали, как паралич происходит.
Приближаются холода, а у нас не топится. Давай воровать. Украли где-то плиту (во время этого дела нас еще и обстреляли), у соседей-частников воровали доски с забора. Стулья институтские жгли, а однажды, по незнанию, украли часть ворот с 9-го отделения милиции на Жилянской. Но так как плиту мы поставили кое-как, вывод дыма сделали неправильно, то в итоге загорелся наш гимнастический зал.
А с преподавательского склада подворовывали картошку. Я думаю, они знали об этом, но молчали.
С нами две девчонки учились из Луганской области. Они привезли из дому самогонку. И когда война закончилась, мы взяли эту самогонку, добавили туда пива и молока. Смесь гремучая получилась. Понапивались, как черти. Это было ужасно.
***
Бандитов после войны много развелось. Их называли «молоточки». Молотками убивали. В темном подъезде нападали и все забирали. Днем тоже убивали.
***
Я когда закончила институт, меня пригласили во Львов. Квартиру давали с мебелью. В Киеве услышали и туда же: «Мы тебе квартиру дадим. Оставайся». И дали в спорткомплексе «Строитель Юга». Там, на внутреннем балконе я и прожила года полтора. А рядом борцы тренировались. Можете представить, что там был за запах.
В 1949-м я выиграла абсолютное первенство на чемпионате СССР в Киеве. А это был как раз День рождения Сталина. И меня просят для радио на украинском языке сказать: «Присвячую перемогу на честь 70-річчя товариша Сталіна». А я, хоть и закончила украинскую школу, но только с третьего дубля смогла выговорить «семидесятиріччя».
А.Ф.: В то время, когда еще были Косиор, Постышев, когда Каганович приехал спасать Украину после Хрущёва, украинский язык имел такое первостепенное значение, что в Киеве украинских школ было не меньше, чем русских.
Но Киев никогда на украинском не разговаривал. В органах власти, на базарах (а они были колоссальные) — да, но обиходным языком был русский. Актеры украинской драмы выходили из театра и... разговаривали на русском языке.
Увидев Хельсинки во время Олимпиады, поняла, что разница между «нами» и «ними» - велика. Даже Москва проигрывала сравнение, что уж говорить о других городах. Город очень чистый. У них уже были мини-очистительные машины. И каждый хозяин возле своего двора убирал. Никаких дворников с мётлами.
Мы жили в предместье, где было много лесопилок. И они уже тогда бревна поднимали специальными «клещами», а мы делали это вручную.
Мы реально жили за «железным занавесом»: ничего о жизни за рубежом не знали, мы даже не представляли, кто нам будет противостоять на помосте. У нас была одна-единственная предварительная встреча — с венграми. При этом у каждого из нас было ощущение, что мы должны побеждать. Возможно, это был отголосок войны — мы ведь были страной-победительницей.
По городу мы могли свободно ходить, никто нас не ограничивал. Я в магазине купила черно-бурую лису и забыла ее на прилавке. Ушла на верхние этажи, а когда вернулась, моя чернобурка спокойно лежала на прилавке, никто ее не взял. У нас бы давно уже «свистнули». Причем я бы не списывала это на бедность, «традиции» у нас такие.
Но внутри команды мы впечатлениями не обменивались. В составе делегации было много людей, которых мы не знали, но мы знали, что они здесь не просто так.
Мы жили отдельно от капстран. Как-то сели в польский автобус и поехали посмотреть, как они живут. У них были отдельные номера, где и душ, и все удобства. А у нас — общежитие, вся команда живет в одной комнате. Хотя в Выборге, где у нас был последний сбор перед Олимпиадой, было еще хуже. Это была «Школа Юнг». Там же все под мужчин придумано. С нами жили и стрелки, и конники — одни мужчины. А нам же тоже нужен и душ, и туалет. Там и графики посещений были, они и подсматривали за нами.
Мы за Олимпиаду ничего не получили. У нас же спорт любительский был. Я числилась учительницей украинского языка и литературы. А товарищи из КГБ спрашивают: «А сколько у вас в неделю уроков?» Я на удачу отвечаю: «Три часа языка и два — литературы». А они дальше: «Вы в страну приедете, вам Сталин премию даст?» Их там, наверное, было больше, чем нас.
Мы купили сумочки себе красивые, думали, что будет прием у Сталина — мы же столько медалей завоевали (71 медаль, из них 22 - золотые, но у американцев было больше — 76(40). — LB.ua). А ничего подобного. Мы даже с его сыном Василием, который курировал спорт, ни разу не контактировали.
***
Мы в декабре 52-го были в ГДР, в Лейпциге. И нам руководство говорит: вы там посмотрите — у них в раздевалке какие-то ампулки лежат. То есть, они уже тогда употребляли допинг. И мы собирали эти пустые ампулки, чтобы наши ученые поняли, что же там такое. А мы на тот момент даже не понимали, что с этим добром делать.
***
Зарплата в свое время у меня была 2 500 рублей. А маленькая коробочка черной икры стоила 1 рубль 20 копеек. Мне потом в пенсионном фонде говорили, что я их обманываю. Дескать, не было таких зарплат.
Из спорта я ушла легко. Нам медленно снижали стипендию, и мы понимали, что должны идти работать. Устраивались сами. И пошла я в ГОРОНО рядовым тренером, в ДЮСШ №2.
А.Ф.: ...Официально мы вместе с 59-го. А расписались в 63-м. А ведь могли сойтись еще в 56-м, когда вместе шли из старого дворца физкультуры, это на предстадионной площади. Я уже в первый раз пригорел к ней взглядом. Изысканно одета, даже сегодня это была бы парижанка: обтянутая фигура, каблук 12-сантиметровый, который в Киеве никто не носил. Ее в Севастополе, уже в 70-ые, с таким каблуком швейцар не пустил в ресторан.
Да не выдумывай — обыкновенно я одевалась. Ну да, шпильки делала на заказ. А чем выше шпилька, тем меньше размер ноги. Если каблук 14 см, то размер 33-й. На Сталинке (это Демеевка сейчас) был мастер, и я у него заказывала обувь.
А.Ф.: Широта понимания жизни у нее тогда была совсем другая. Со временем это все нивелировалось из-за жизненных забот. Я жил на Малой Васильковской (сейчас — Шота Руставели). Но я по причине характера не мог сказать: «Я вас... до травмая... зайдемте на пироженое...» И только спустя три года мы сошлись.
Когда у женщины есть фигурка, она, конечно, любит одеваться. У меня талия была 54 см, и грудь 5-го размера.
А.Ф.: Ну, ты не преувеличивай... Я одним из первых одел узкие брюки. Тогда же были «морские» - ширина 32 см, 42 см и больше, чтобы туфли закрывали. Потом перешли на 25 см. И передо мной народная дружина, это было при Хрущеве, забрала парня за узкие брюки. А я следом шел.
У нас было не так много суточных, чтобы возить из-за границы модные вещи. Правда, пока две недели была в Италии на чемпионате мира-1954, успела пошить себе шубу — это была полированная цигейка (хотя нас предупреждали — в Италии могут обмануть). В любой стране можно было пошить что угодно, даже в Югославии бедной. А «под заказ» или чтобы здесь перепродать, я ничего не возила. Я в жизни ничего не продала, даже мяч футбольный Арик ходил продавать, а не я.
Это было в 90-ые. Денег не было ни в стране, ни у нас. У меня был футбольный мяч, на котором были подписи и Лобановского, и Трояновского, и Бибы, и всех остальных. И мы его продали за 10 долларов.
...Мы с мужем 50 лет живем на Подоле, сначала на Игоревской, сейчас — на Волошской, но гулять ходили на Крещатик. Хорошо там было.
А.Ф.: Театр Русской драмы, театр имени Франко — Романов, Халатов, недавно Швидлер умерла. И каждый вечер после окончания представления знаменитости — Березин, Тимошенко — выходили на Крещатик и делали моцион до площади Сталина, сейчас это Европейская. Но прогуливались только по левой стороне улицы. Правую сторону урожденные киевляне называли Гапкинштрассе — она была для домработниц, для сомнительных элементов, и она была полупустая всегда. Зато левая - забита людьми. Прогуляться там — это был долг любви к городу Киеву.
Это явление было до конца 60-ых, а потом постепенно стало сходить на нет. А окончательно исчезло с наступлением Перестройки-неустройки.
С 79-го года я на пенсии. Как мне стукнуло 55 лет — ни одного дня не работала. Я была в Республиканском совете спортобщества «Спартак». На мне и шахматный клуб был, и весь отдел олимпийской подготовки. Набрали людей по блату, которые ничего не понимают, а я в выходные всю работу за них переделываю. И машину обещали дать, чтобы я осталась перед Московской Олимпиадой, и еще что-то. Но я ушла.
Первые два года бесконечно читала...
***
Супруги говорят, что у них немножко разные характеры, немножко разные интересы. Но что их всегда объединяло, так это любовь к футболу.
А.Ф.: Я знал всю команду киевского «Динамо» образца 41-го года. Я присутствовал на игре с тбилисским «Динамо» - это был последний предвоенный матч. Игра с ЦБЧА на «Красном стадионе» 22-го июня так и не состоялась. А я именно на этот матч впервые купил билет, до этого через забор лазил — мне тогда и 12 не было. Я прошел с футболом всю жизнь, и жену заразил.
Мы раньше все время ходили на стадион. Была одна история интересная. Это было, еще когда Григорий Суркис возглавлял «Динамо». Ленка Гуц (диктор на стадионе им. Лобановского, запасная в гимнастической сборной на Олимпиаде в Хельсинки-52. - LB.ua) провела нас в ложу прессы. Подходит, какой-то журналист и говорит: «Уступите места». А рядом всё свободно. И вдруг Липенко — этот регбист — на весь стадион по микрофону объявляет: «На футболе присутствует болельщица киевского «Динамо», олимпийская чемпионка...» Заставили ее встать. У Григория Михайловича в этот момент глаза от удивления расширились. А тот журналист сел совсем в другое место, на нем лица не было.
Для меня футбол стал значить больше, чем гимнастика. Мы и на похоронах Лобановского были. Головко так плакал. Я никогда не видела, чтобы мужчина так рыдал.
***
Во время войны и сразу после нее люди были другие — добрые, хорошие, делились последним. А потом постепенно началось разделение на более богатых и менее богатых. И это нарастало как снежный ком.
Я сейчас не люблю не только молодежь, но даже и детей. Невоспитанные. Ну, мобилка у него есть, машиной привозят в школу, мама несет рюкзак. Да что это такое? Я в Полтаве до уроков спускалась с Панянской горы и подкучивала картошку. Мы знали, что такое труд. А сейчас что? В метро никто тебе место не уступит. Если я после дачи еду уставшая, подхожу к молодежи и говорю: «Так, ребят, кто смелый?» Или их не воспитывают, или они сами не воспитываются.
Мир, конечно, ускоряется. Я в 75 лет поняла, что начинаю отставать. Всё — быстрее, а я остаюсь там же. Лексика новая, средства коммуникации. Жизнь — это борьба, конечно. Но не понятно, к чему эта гонка приведет в конечном итоге.
А.Ф.: Это все направлено на истребление человека. Начиная от мобильного телефона, который носится в кармане...
А я в кармане не ношу, я в сумке ношу.
***
Я думаю, мне от природы дана такая активность. Где надо быть первой — там я. Я и с крыши двухэтажного дома прыгала в снег. У меня никогда проблем психологических не было, связанных с возрастом. Даже карточка медицинская в поликлинике практически пустая лежит.
В молодости мы не зацикливались на вопросе о смысле жизни. Цель жизни — победить самого себя. Островский, по-моему, сказал: «Надо прожить жизнь так, чтобы потом не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы». Это и есть цель и смысл.
...Часы остановились. Часы позапрошлого века, между прочим, Gustav Becker. Муж ухаживает, одну башенку сам восстановил.
Ни о чем я в своей жизни не жалею. Все, что было, было нормально. У каждого человека в жизни должно быть и хорошее, и плохое; и с надеждой, и без надежды.
В отношении Бога и Святого Духа я — мимо, полностью. Я ни во что не верю: не верю в приметы, не верю в сны. Зато интуиция у меня сильная. Любую папку в управлении найти могла.
***
И смерти я не боюсь. Почему я должна бояться? Я ничего не боюсь. Послушайте, вот Астахову (5-кратная олимпийская чемпионка. - Lb.ua) отпевали в церкви, а она никогда не была верующей. Страшное дело, я оттуда даже ушла. Я сказала так: чтобы меня кремировали, никаких попов — я их терпеть не могу, и поставьте меня в стенку. И все!
Я человек сильной воли. Я не имею права бояться. И никогда ни на что не жаловалась.
Мы сейчас не стеснены в средствах. Я получаю президентскую стипендию. Но оказалось, что потребности с возрастом уменьшаются. А мясо мы принципиально не едим.
Потому что это живое существо, оно плакало, когда его убивали. Если бы видели глаза коров, которых везут на убой — как они плачут! А что лошади вытворяют?! Как они плачут, когда им хвосты отрезают...
Я как-то поехала в Полтаву в командировку. Один из тренеров приглашает к себе домой, а его сосед приносит блюдо, а на нем — малюсенький, 25 см от силы, поросеночек лежит. Как живой. Это даже не варварство, это — дикость. А я говорю: «А мамка ж его как?..» И сказала себе: в рот мяса больше не возьму. Это был 1975-й год...
***
Я даю Бочаровой и Фельдману перечитать строки, на которые случайно наткнулся, когда искал информацию о Нине Антоновне.
Вот они: «Счастье приходит с человеком, который изумлённо любуется тобой в моменты открытости и беззащитности. А двое беззащитных в полном взаимном доверии - это большая высота и внеземная сила, и защищаться им уже ни от чего не надо».
Они читают строки по очереди. Ничего не говорят, лишь кивают головами в знак согласия и улыбаются уголками губ.
Нина Антоновна на минутку выходит, а возвращаясь, бросает: «Арик, мы пропустили футбол с тобой, «МанСити» же сегодня играет»...
Справка LB.ua:
Нина Бочарова: двукратная олимпийская чемпионка XV Летних Игр в Хельсинки 1952 г. — в упражнениях на бревне и в командном первенстве; обладательница серебряных олимпийских медалей в многоборье и в командном упражнении с предметом. Чемпионка мира 1954 года в командном первенстве и в командных упражнениях с обручем. Абсолютная чемпионка СССР 1949 и 1951 годов, четырехкратная чемпионка СССР в отдельных видах многоборья (1949, 1951 гг. - на бревне, 1950-51 - на брусьях).