(Интересно, что о самом термине «трансавангард», который сформулировал итальянский искусствовед Акилле Бонита Олива, известные молодые киевские художники узнали из одной брошюры неизвестного автора, подвергавшего резкой критике идеи Оливы, при этом щедро цитируя их). Олива сформулировал то, к чему подсознательно стремились украинские художники в то время: объединить опыт постконцептуалистского искусства с изобразительными возможностями живописи. Под воздействием этих идей и зародился украинский трансавангард, который представляют имена Александра Гнилицкого, Павла Керестея, Александра Ройтбурда, Арсена Савадова, Олега Тистола, Валерии Трубиной, Василия Цаголова, Олега Голосия. Сегодня их творчество называют «новой волной» в современной украинской живописи. Картины Александра Ройтбурда также находятся в собраниях Государственной Третьяковской галереи (Москва), Государственного Русского музея (Санкт-Петербург), в PinchukArtCentre (Киев), в «Модерна галеріа» (Любляна, Словения), в Художественном музее университета Дьюк (Дурхем, США).
Насколько сильно на ранних этапах вашего творческого становления вы ощущали влияние одесского андерграундного, нонконформистского искусства 1960–1970-х годов?
Да у меня вроде бы и не было никакого творческого становления. А влияние этого круга художников я ощущал скорее теоретическое, а не эстетическое, потому что та эстетика, которая меня в чем-то привлекала, – она со временем ушла. А вот желание не примыкать к официозу, не становиться рабом системы, а всегда искать какую-то социальную альтернативу тем моделям, которые художнику навязывают извне, – это отложилось в подкорке головного мозга и до сих пор остается для меня важным.
Кто из художников того круга был вам особенно интересен?
Тогда на многих одесских андеграундных художников немалое влияние оказывал Валентин Хрущ; мне был близок не столько даже его художественный язык, сколько определенная социальная позиция – его какая-то маргинальность и независимость в сочетании с органичностью и артистизмом, мне это очень импонировало. Вообще, это был круг очень талантливых людей. Хрущ был очень открытым – я часто бывал у него дома на улице Чижикова, 18, где мы могли часами сидеть с друзьями и цитировать его монологи. А вот в живописи на меня повлияли скорее не нонконформисты, а художник, который был близок к этому кругу, но не столько принадлежал ему, сколько оказывал им покровительство в Союзе художников, – живописец Юрий Егоров. Я его считаю одним из масштабнейших европейских мастеров в украинской живописи последней трети ХХ столетия. Я и сейчас испытываю к нему глубочайшее уважение и очень рад, что он тепло относится ко мне.
Увлекались ли вы каббалистическими учениями, книги каких философов и историков иудаизма привлекали ваше внимание?
Я, к сожалению, не увлекался изучением каббалы, потому что в те времена, когда я еще способен был увлекаться учениями, мне под руку не попадались такие книги. Конечно, я читаю и иудаистские книги, и даосские, и гностические…Мне как философ иудаизма интересен Мартин Бубер, хотя в ортодоксальных, религиозных кругах последователей иудаизма его считают чуть ли не еретиком. А из современных практикующих раввинов мне кажется очень интересным Адин Штайнзальц. И кстати, когда-то мне попалась в руки брошюрка, изданная, кажется, в серии общества «Знание», где был опубликован трактат Штайнзальца «Роза о двенадцати лепестках» – мне было тогда лет 25. А, скажем, о существовании такого серьезного исследователя еврейской мистики, как Гершом Шолем, я узнал, например, из произведений Борхеса. Но, в принципе, я скорее мыслю категориями традиционной культуры, чем какими бы то ни было религиозными, мистическими или эзотерическими.
А если уж говорить вообще о моем круге чтения – то я в восторге от литературных проектов Бориса Акунина. Особенно мне понравилась «Пелагия и красный петух». А совсем недавно с большим интересом прочитал мемуары Нестора Махно.
Фото: Павел Отрощенко
А в период, когда вы работали над циклом произведений по ветхозаветным сюжетам, – разве вы специально не углублялись в изучение религиозно-философских учений?
Это не столько ветхозаветная серия картин, сколько трансавангардная, интегрирующая в определенную квазипоэтику. Я тогда читал Чжуан-цзы, которого мне дал то ли Савадов, то ли Сенченко, и учился пох…изму настоящим образом. Я и до сих пор продолжаю в этом плане работать над собой.
Чем можно сейчас объяснить новый всплеск интереса к украинскому трансавангарду?
Большинство этих картин раскуплено. И теперь коллекционеры могут находить лишь отдельные работы этого периода. Прошло время и то, что поначалу казалось прорывом в системе, превратилось просто в товар, а теперь превращается, можно сказать, в добротный антиквариат. Такова, по сути, судьба любого бунта, который ангажируется обществом потребления, что твой Че Гевара.
А что вы можете рассказать о состоянии современной художественной жизни в Нью-Йорке?
Ничего об этом не могу рассказать, потому что я сейчас бываю там очень редко, а когда приезжаю, то моя мама очень не любит, если я куда-то ухожу, и просит посидеть со мной и рассказывает мне о самочувствии других родственников. И я действительно настолько редко сейчас вижусь со своими родителями и дочкой, с друзьями, что если даже и возникает у меня желание потусоваться в тамошних галереях – оно быстро уходит на дальний план.
Конечно, художественная жизнь всегда вызывает интерес, но я все-таки езжу туда, в основном, чтобы навестить семью, а побыть там подольше не могу, поскольку у меня очень много дел в Украине.
С чем у вас ассоциируется американский период жизни, когда вы там пробыли несколько лет?
Вы знаете, я не очень люблю такие вопросы, потому что сейчас начинаю понемногу осознавать, что американского периода как такового в моей жизни практически не было. Я действительно прожил там какое-то время, познакомился с разными кураторами и художниками. Я жил тогда на одной улице с художником Евгением Святским, участником группы «АЕС», и мы действительно совершили с ним маленькое чудо, потому что мы жили в таком глухом уголке Южного Бруклина, куда никогда не ступала нога куратора, и стали устраивать в нашей студии такие пловы-, борщи- и самогон-пати, что за полгода их посетило столько кураторов, сколько их никогда не бывало за все время существования Бруклина. Были галереи, в которые меня регулярно приглашали на открытия, были галереи, с которыми я завязывал рабочие отношения, но все-таки меня поставили там в ситуацию «низкого старта», и хотя при этом я имел хорошие шансы – я обломался стартовать. Я вернулся в Украину, где продолжался мой забег, и полагаю, что свое место в этом забеге восстановил.
Каковы, на ваш взгляд, перспективы художественной жизни в Киеве?
Блистательные.
Можно ли говорить о том, что у нас формируется или уже сформировался арт-рынок?
Еще какой! У нас прекрасный арт-рынок! Еще немного – и наши три самые активные арт-галереи выставят наших восьмерых самых известных и успешных художников (не буду называть ничьих имен) и продадут все их картины нашим пятерым покупателям. И настанет вечная жизнь.
В чем ваша жизненная философия?
А у меня нет жизненной философии. Может быть, как раз ее отсутствие и составляет мое личное счастье.
Где вам обычно нравится отдыхать?
Дома.
А поехать куда-нибудь к морю желания не возникает?
Я же одессит. И пока у меня не было какой-то точки опоры в Одессе после переезда в Киев, я обычно приезжал,и снимал там какую-то дачу и купался в море. А вот теперь я приобрел там мастерскую, до моря оттуда ехать на автобусе десять минут. И вот, хотя я провел большую часть лета в Одессе, за все время на море я побывал трижды: один раз днем, чтобы позагорать, и еще дважды ночью, с девочками без трусов. Я опять стал настоящим одесситом, который отличается от курортников благородной бледностью кожного покрова.
А путешествовать мне надоело. Открою такой маленький секрет: невзирая на отсутствие как такового арт-рынка в нашей стране, средства, чтобы съездить куда-нибудь на Гавайи, у меня есть. Но как только я представлю себе, что придется целый месяц бездельничать и разговаривать на каком-то исковерканном языке, сразу находятся другие занятия – художественные и бытовые, потому что я человек, который страдает какой-то «отдыхофобией», хотя, с другой стороны, я очень ленивый, и мысли о каком-то организованном отдыхе внушают мне ужас.
Вы экспериментировали с творчеством Сергея Эйзенштейна и Дзиги Вертова. А с кем еще вы хотели бы поэкспериментировать – из современных режиссеров, например?
Да у меня всегда много идей в запасе. И, если помните, после Оранжевой революции в январе 2005 года в Украинском доме я представил видеопроект «Матрица: Интервью», где соединил кадры из фильма «Матрица: Революция» с образами своих любимых украинских политиков. И все получилось довольно органично. Выставка была организована PinchukArtFundation, и супруга Виктора Пинчука, Елена, как раз, проходя мимо, обратила внимание на то, как я смонтировал речь ее отца Леонида Кучмы. И поначалу ей это не понравилось, но потом она посмотрела весь видеопроект целиком, увидела, что там много разных персонажей и в этом вообще нет ничего политического.
Вы можете сказать пару слов о своей новой выставке живописи «Амальгама»? Критики пишут, что в данном случае вас вдохновили идеи Левого салона начала ХХ века: творчество Натана Aльтмана, Юрия Анненкова, Бориса Григорьева...
Безусловно, мне нравится живопись Левого салона. Но вообще, как заметил один мой приятель, искусство условно делится на два вида: то, которое приятно создавать, и то, которое приятно созерцать. Не знаю, какие ощущения вызывает созерцание моих работ, но мне было очень приятно делать то, что доставляло мне удовольствие.
А натюрморт с пачками долларовых купюр?..
А я уже рассказывал кому-то из журналистов: пришли ко мне утром как-то пацаны и принесли девяносто штук баксов – картину купили. И сказали: «Пересчитай». А я возразил: «Зачем пересчитывать – посмотрите, как красиво свет падает». Они ушли, а я поставил этюдник и написал картину с натуры: в теплом освещении этот серый тон в сочетании с зеленым и желтыми полосками ленточек, которыми были скреплены купюры, – все это вызвало у меня чисто эстетическое чувство. Я просто ощущал себя законченным импрессионистом.