Когда для вас началась война?
В апреле 2014 года мы с женой приехали на Пасху к маме в Луганскую область (к тому времени уже несколько лет жили в Грузии). Там стояли блокпосты, я поговорил с местными и понял: война неотвратима. Отвез жену назад в Грузию, привел в порядок все рабочие дела и вернулся на родину, как на войну. В мае того же года я стал разведчиком ВСУ.
У вас было свое дело, вы хорошо устроились в Грузии. Почему вы все же решили все бросить и пойти воевать?
Я много работал на руководящих должностях, но дальше так продолжаться не могло – нервничал, думал, заработаю себе инфаркт. Когда мне исполнилось 42 года, я начал заниматься предпринимательством. Я и в Луганске жил неплохо – занимался изготовлением пластика и крышек, но меня пригласили в Грузию. Жить долго я там не планировал: мне просто нравился регион – мы с женой любили кататься на лыжах в горах, ездить на море… И вот я решил отдохнуть.
- И пошел на войну, - шепчет мать Елена Ивановна и вздыхает.
- К тому времени, когда я понял, что на моей земле начнется война, я уже одну пережил. Я был в Грузии во время российско-грузинского конфликта, видел его по телевизору, слышал со слов своих сотрудников, жил в последствиях войны. Я переживал войну еще и потому, что ко мне относились все как к русскому (согласно моей национальности), несмотря на то, что я был гражданином Украины. Советской пропаганды мне хватило еще в юности, я интересовался историей и однажды понял, что все большое я уже в своей жизни сделал: построил дом, дерево посадил, дочку вырастил и решил, что пора стать на защиту родных и страны.
Вы винили себя в том, что не участвовали в грузинском конфликте?
Отчасти да. Помню, как во время рабочего дня моему сотруднику из окружения в подвале Цхинвали звонил брат, попрощаться: «У нас патроны закончились».
Как это вас изменило?
Влияние войны через истории людей, которые тебя окружают, всегда травматично. Грузины говорили, что их убивают русские. А я среди них был русский. Это было тоже непросто.
Как вам кажется, реализовали ли вы идею, с которой шли на войну в 2014 году?
Меня об этом постоянно спрашивали "луганские мгбшники" (сотрудники «Министерства госбезопасности ЛНР» – авт). Мне было тяжело, я постоянно боролся за жизнь. У меня нет ни рук, ни глаз. Таким очень сложно жить, но я и им, и вам говорю: я не жалею. Я бы все равно пошел на войну. Я знал, чем она может закончиться: предварительно оформил доверенности у нотариуса. Я был готов к смерти, но не к таким сложным ранениям. Первые три месяца мне было очень тяжело. Я хотел покончить с собой. Я не представлял, как можно повесить на своих родных такой груз. Во время допросов на меня давили, просили родных уговорить меня покаяться, а потом посадили в тюрьму с уголовниками. Эти люди решили испугать меня сроком в 22 года, но я так много всего пережил, что это меня не заботило. Да я и не боялся умереть в тюрьме.
Каким было ваше последнее задание?
28 сентября 2015 года я выдвинулся в Луганск для того, чтобы произвести диверсию на линии электропередач в 8 кВт, которая идет из России к военному аэродрому и городку. Я прибыл туда в ночь с 28 на 29-е, установил мину с задержкой на взрыв на следующий день и, возвращаясь назад по лесополосе, пробираясь через деревья, наступил на растяжку. Мне оторвало две руки, я ослеп. Находясь все время в сознании, чувствовал, как без конца течет кровь. Перекинулся на спину и прощался с жизнью, но, полежав минут 20, понял, что еще жив и кровь начала сворачиваться. Больше всего я не хотел попадать в плен, поэтому решил покончить с собой. Я пополз к дороге, по которой проезжают «Уралы» (боевиков - ред.), лег на спину и ждал, когда меня переедут.
Но вас заметили…
Колонна «Уралов» действительно шла, я узнал ее по гудению покрышек, но она меня объехала, и, видимо, сообщила кому-то. Через минут 10 меня забрала машина. Так я оказался в реанимации Луганской областной больницы. Второй раз я умирал уже там: у меня был перитонит, но врачам приказали не дать мне умереть. Надо мной постоянно дежурили, и в итоге вытянули меня с того света.
Вы несколько раз пытались покончить с собой. В какой момент вы поняли, что не стоит этого больше делать?
Я до сих пор до конца не понял, не стоит ли. Как бы неприятно это было слышать моим родным. Мне психологически тяжело с этими ранениями. Я - инвалид первой группы, полностью потерял самостоятельность. В суициде самое главное - решиться. Когда решился, чувствуешь облегчение. Помню, что сложнее всего было доползти до асфальта и лечь под «Урал». Но когда я лег, то подумал: «Все, смерть скоро будет, мне станет легче». Второй раз я долго решался покончить с собой, когда остался один в палате. Я взял трубку от капельницы в рот и долго думал, а стоит ли это делать. Решился - перекусил и начал в трубку дуть. Но меня спасли. Я буянил, орал, просил, чтобы меня застрелили.
Почему, думаете, они этого не сделали?
Я нужен был живым, чтобы говорить, предавать, быть доказательством.
Но ведь они понимали, что вы не сообщаете стратегическую информацию?
Они верили, что я сотрудник ГУР, ВСУ, СБУ, агент иностранных разведок. Я когда это услышал, даже загордился, как будто я - Джеймс Бонд. Но я просто патриот, который выступил против оккупации. Когда местные недоумевали: «Почему ты пошел против нас?! Ты же бывший шахтер, ты местный», я отвечал им: «Я не против вас, я против русского мира».
Возможно, вас держали потому, что вы были «ценным» пленным для обмена?
Скорее всего. Я заметил, что пока «грушников» не поменяли на Савченко, ко мне относились лучше. Как только произошел обмен, меня тут же перевели в Луганскую тюрьму.
В каких условиях вы жили в тюрьме,как к вам относились заключенные?
В тюрьме была полная антисанитария, у меня сразу начались кожные заболевания, завелись вши, пришлось подстричься, были кишечные заболевания. Работники постоянно твердили, что я не нужен своим родным, что обо мне все забыли, что украинской власти на меня плевать. Они просто не знали, что я, на самом деле, никакой не простой местный партизан. Раньше я говорил, что был партизаном с 2015 года, но на самом деле активно заниматься разведкой на оккупированных территориях, начиная еще с мая 2014 года. Я был командиром партизанского отряда, а потому большая часть диверсий, сделанных по Луганской области, результат работы моей команды.
Кто с вами сидел? Были ли в тюрьме люди, которые оказались там по политическим убеждениям?
Там началась волна «сепаратизма» среди сепаратистов (внутренние разборки - авт.). В соседней камере сидели краснолучские казаки с Серегой Косогором (бывший комендант Красного Луча, похищенный людьми Игоря Плотницкого, главаря "ЛНР" - авт.); бывшие бандиты Кабан и Тайсон. Сегодня в Луганской тюрьме - 1800 человек, порядка 800 из них - казачество, ополчение.
- Ты там знаешь, - вздыхает Елена Ивановна.
Владимир не обращает внимания на слова мамы, продолжает рассказ:
- Были еще и политические – те, у кого мнения внутри сепаратизма разошлись. Между военными трофеями и мародерствами, знаете, - очень тонкая грань.
В ноябре прошло года в интернете появилось видео вашего допроса. Вы признаетесь в том, что были партизаном, а так же в нескольких диверсиях. Сказанное вами было правдой или это специально придуманная легенда на случай пыток?
На случай провала (операции - авт.) у нас всегда были заготовленные ответы. Согласно моей первой легенде, диверсия, по результатам которой я попал в плен, - единственная акция: меня словили на блокпосту, давили и угрожали, заставляли меня действовать против моей воли. Но когда они взломали мобильный и компьютер, то увидели программы спецслужб и все поняли сами. После этого на меня начали психологическое давление: просили, чтобы я открыл коды доступа к программам. Меня не били, было бесполезно, я был в очень плохом состоянии. Когда я понял, что первая легенда провалилась, начал сочинять вторую. Чтобы мне поверили, приходилось мешать обман и правду. Пришлось признаться во взрыве линии электропередач, которая питала луганский аэропорт, в двух диверсиях на железной дороге. Когда меня спрашивали, что я знаю о каждом конкретном случае, я, прежде чем признаваться, аккуратно проверял, знают ли они что-то об этом.
Ваша семья тоже не знала, чем вы занимаетесь?
Нет. Наверное, догадывались.
Как к вам стали относиться после этого признания?
Разозлились, поскольку я все равно не ответил на все вопросы: не сдал коды, людей, список всех совершенных подрывов. Я был первым партизаном, которого поймали за время всех диверсий в Луганской области. Обидно, что я так долго мстил им за оккупацию, за убитых мирных жителей, солдат, а попался в руки так глупо. Никого из партизан не могли найти потому, что архивная информация о нас в государственных органах была уничтожена. Именно поэтому доступ к архивам, не помог им понять, кто же именно совершал диверсии.
Остались ли сейчас в Луганской области партизанские отряды, грозит ли им опасность?
Сейчас партизаны достаточно активны и опасности нет. Даже если бы я что-то рассказал врагу при своем провале, он (враг - авт.) ничего бы дальше не смог использовать. Я и сам не знаю, кто мне передал мину, все происходит анонимно. Я попал в плен с 27 на 29-е ночью, а 29-го по нашей сети все уже знали, что я провалился. И все обрубили концы. Все мои товарищи сейчас живы и здоровы.
Специальная подготовка помогла вам в плену не раскрыть информацию?
Я смог продержаться месяц. Меня допрашивали почти после каждого взрыва: кто у тебя в Ровеньках работает? Я отвечал, что не знаю. И я и правда не знал. Но мне вводили препараты, после которых я становился разговорчивым. Больше всего я боялся стать предателем. Я до сих пор не знаю, что рассказал, а что удалось умолчать, помню только, что говорил о службе в советской армии.
Была ли у вас хоть какая-то надежда на то, что вас достанут из тюрьмы?
В мае я услышал, что ЛНР и ДНР планируте обмен пленными в третью очередь, после выборов и амнистии. Тогда я понял, что выйти на свободу мне вряд ли удастся, а потому начал готовиться к лагерю. Просил передать мне вещи, собирал их: кипятильник, белье. Мне объясняли, что я поеду на 19-ю зону в барак для инвалидов.
Удавалось ли общаться с женой?
Мгбшники думали, что нет. Но я помнил телефон жены, хоть в этом и не признавался. Когда лежал в больнице, находились добрые люди, которые приходили проведывать больных, и давали мне позвонить жене. Я просил, чтобы они оставляли телефон на подушке, я ложился боком и разговаривал. Когда охранники заходили, мне давали знак, и я замолкал, а потом опять продолжал разговор. С января по май мы могли созваниваться хоть изредка. Жена к тому времени уже была в Украине – она бросила работу и все дела в Грузии, делала все для моего освобождения. В тюрьме этот вопрос решал через черный чай и сигареты: жена мне их постоянно передавала, а я договаривался с заключенными, чтобы они иногда звонили ей и говорили, что со мной все в порядке. Но, поскольку в моей камере была прослушка, после звонков начинался «шмон». С августа связь с женой полностью прервалась.
Елена Ивановна, а к кому вы ходили, чтобы Володю освободили, куда писали письма?
Да везде были: в Центр освобождения пленных, Красный крест, к президенту ходили, в СБУ, - Елена Ивановна отмахивается и замолкает.
Владимир, как вы узнали, что вас обменяют?
16 сентября 2016 года вечером ко мне в камеру зашел начальник санчасти и дал заключенным команду привести меня в порядок. Насторожило то, что выполнение приказа он проконтролировал. Я сначала думал, что меня на суд повезут: к тому моменту в Краснодоне начинались первые заседания. Я даже речь подготовил, думал, что буду называть их «ваше бесчестие». Краснодон – родина молодогвардейцев, которые боролись с оккупацией. Вот я бы им песню спел:
Дивлюсь я на небо та й думку гадаю:
Чому я не сокіл, чому не літаю…
Чому синє небо я в очі не бачу, - вздыхает Владимир и замолкает.
Вот так я сидел побритый и помытый, думал, утром приедут журналисты, или, может, комиссия на проверку. И вдруг кто-то зашел и дал команду собирать мои вещи. Мне уже в принципе было не так важно: будут меня менять или нет.
Когда вы поняли, что едете домой?
А я не понял. Ждал постоянно провокаций, думал, что со мной разыграют спектакль. Когда ко мне Грэм Филлипс обратился, тогда я понял, что это, возможно, обмен. Я не мог поверить в то, что вернусь домой до тех пор, пока меня Лена не обняла и не сказала: «Солнце мое, ёжик, любимый».
Как вы относитесь к повышенному вниманию к себе со стороны журналистов?
Спокойно. Последних пленных обменяли в феврале, потом источника для интервью не было. Это, наверное, потому, что я, несмотря на тяжелые ранения, так резко высказывался. Может быть потому, что я не испугался, не знаю. Первые 3 месяца было очень тяжело воспринимать свое ранение, но, поскольку надежды вернуться домой у меня не было, чтобы мне помогли ухаживать за собой, приходилось искать общий язык со всеми. Каждый день был борьбой за выживание. Тогда ранение отошло на второй план, и я начал думать, как остаться в живых. Моя борьба там помогает мне держаться и сейчас.
Каковы прогнозы врачей?
Нужно восстановить живот (из-за огромного количества осколков приходится носить специальный пояс), потом сделать операцию на глазах (это только за границей), думать о протезах и о том, как восстановить пробитую барабанную перепонку. Пока для меня тут все бесплатно. У меня нет никаких документов: я не член ВСУ, СБУ или МВД, у меня нет соцзащиты. Все что у меня есть – честное слово президента, о том, что меня не бросят.
***
Мы прекращаем разговор, я прячу диктофон. Владимир после долгой задумчивой паузы говорит:
- Это было очень тяжело, - его голос дрожит.
Он вспоминает, как недавно ездил в центр Киева на радиоэфир, и как из проезжающей мимо машины вышел мужчина, обнял его и сказал: «Володя, держись, мы тебя не забыли!», как рядом проходили две девочки и попросили с ним сфотографироваться: «Украина вас не забудет!» Володя не может больше сдерживаться - срывается на скупые слезы, быстро вытирает их рукой.
- Это было очень тяжело. Не знаю, справлюсь ли я. Надеюсь, у меня снова получится… жить.
Впереди у Владимира Жемчугова длительное лечение. Желающие поддержать его финансово могут перечислять деньги на счет: 5351 4527 0048 3289 (А-Банк).
Реквизиты для юридических лиц: номер счета: 29244825503000, ЄДРПОУ: 14360080, МФО 307770
Наименование платежа (кому): Жемчугов Владимир Павлович.
Переводы можно осуществлять через систему «ПриватБанка».