Сергей, ваша новая книга «Месопотамия» – 9 рассказов, 30 стихов – это своего рода признание в любви Харькову?
Да, это очень харьковская книга, там прописаны реальные адреса, упоминаются реальные харьковские локации – заводы, магазины, больницы, бордели. Мне хотелось написать такой очень личный, интимный путеводитель по городу, который я очень люблю. Так что я сознательно опирался на конкретику и топонимику. Собираюсь даже водить экскурсии по «Месопотамии».
В текстах много отсылок к различным религиозным учениям. Своего рода, это квест. У вас, скажем так, какие отношения с религией? И вот эти отсылки – они создавались, возникали легко или приходилось потрудиться?
У меня отличные отношения с религией. Я ею интересуюсь. Так что с этим как раз проблем и не было. Собственно, я и пишу в основном о вере, так или иначе, все мои книги об этом. Даже если кажется, что они о чем-то другом. Правда – мне это интересно. Мне вообще кажется, что последний серьезный вопрос, который может интересовать современного человека – это вопрос веры. Даже не любви.
Этот уход от сугубого реализма – роспись в том, что чисто реалистичная форма исчерпала себя?
Да нет, конечно. Вряд ли реализм может себя исчерпать. Разве что вместе с самой реальностью. Просто мне проще смотреть на мир именно так – через цветные очки покойника Маркеса.
При прочтении есть ощущение того, что все герои говорят почти одним и тем же языком, их характеры, образы весьма схожи. Это намеренный замысел или недостаток писательского мастерства?
Нет, замысла такого не было. Так что, скорее всего, недостаток.
Вы родились в маленьком городке. Умирают поэты, говорят, в Париже. Собираетесь ли переезжать в условный Париж? Или Харьков стал для вас таким Парижем?
Да я и умирать пока что не собираюсь. Харьков действительно стал для меня родным, я здесь прожил всю свою сознательную жизнь, ну и намерен проживать её дальше, до победного конца. Я люблю этот город, я ему за многое благодарен. Скажем, за знакомство с фантастическими людьми, которые меня многому научили. За музыку, за архитектуру. За 23 года драйва, в конце концов.
Харьков можно назвать культурной столицей Украины?
Столица – термин ХХ века, мы живем в ХХI. Харьков – самодостаточный в культурном плане город, у нас интересная литературная сцена – и украиноязычная, и русскоязычная. Все делаем общее дело: рифмуем.
Какой город больше любите – Харьков или Старобельск, где родились? Оба считаете родными?
Конечно, оба считаю родными, оба люблю. Но живу всё-таки в Харькове. Мне кажется, что по отношению к городу, где тебе было очень хорошо в детстве, лучше держать дистанцию, чтобы не разрушать некой иллюзии, чтобы не рушились мифы. Я люблю приезжать домой. И уезжать оттуда тоже очень люблю. Мне нравится, что в моей жизни есть эти два города: большой и маленький. Это даёт чувство равновесия.
Если бы не переезд в Харьков, был такой успех, как сейчас? Вообще насколько необходимо творческому человеку сегодня быть в большом городе? Возможна ли реализация в маленьком городке, селе?
Да, конечно. Если это, например, швейцарское село. Или французское.
Если серьёзно, мне кажется, что реализация к успеху особого отношения не имеет. Можно быть «реализованным» и не иметь никакого успеха. Да и что такое успех в нынешних условиях? Тиражи? Имея капитал и админресурс, можно напечатать хоть миллион экземпляров своей книги. Более того – кто-нибудь обязательно её купит. Все условно.
Мне кажется, успех – это когда тебя узнают в метро. А реализация – когда ты при этом и дальше ездишь в метро.
Тогда спрошу так: есть ли разница между провинциальным и столичным литературным процессом?
Да нет никакого процесса. Нет ярко выраженных тенденций, нет навязчивой конъюнктуры, нет зависимости от протекции. Всё происходит довольно хаотично и эмоционально, как в джазе. Есть некая среда в каждом городе, более или менее активная. Наверное, её присутствие тоже играет свою роль в развитии «творческой личности». Хотя, есть интересная культурная и литературная жизнь в «маленьких» (ну, как маленьких? Всё-таки областных центрах) городах, не только в Киеве, Львове или Харькове. Там «живут и работают» очень интересные писатели, которым, как мне кажется, совершенно всё равно, живут они в провинции, или же не в провинции.
Вы ощущаете себя культовой фигурой украинской литературы? Уж простите за словечко, звездой?
Нет, конечно. Для того чтобы «чувствовать себя звездой», нужно иметь, наверное, особое мироощущение, особое видение мира, в центре которого находишься ты сам, а на периферии – твоё сияние. Мне кажется, это особая форма шизофрении. Мне это малоинтересно.
Хорошо, а есть ли некая конечная точка, фактор признания автора. Когда ты понимаешь, что всё – признан как автор. Или это порочная практика, не должно быть такого?
Порочная, конечно. Потому что даже самый признанный автор всегда может облажаться. И очень плохо, если за всей своей признанностью он этого не заметит. Мне кажется, книги нужно писать так, словно ты играешь в футбол – каждый раз все начинается сначала, со счета 0:0, и никто ничего тебе не гарантирует.
В данном контексте премии сегодня отражают литературную иерархию?
Они её очерчивают, эту иерархию, как мне кажется. Хотя, понятно же, что подобная иерархия будет все-таки не литературной, а премиальной. Она создаёт шум вокруг имени, но не создаёт само имя. Кто помнит сегодня лауреатов Сталинских премий? Вернее, тех, кого помнят, вряд ли помнят потому, что они были лауреатами.
Вы сказали о шизофрении. Ряд психиатров считает писательство чем-то сродни этой болезни. Вам близка данная позиция? И что заставляет вас снова и снова садиться, условно говоря, за рабочий стол?
Нет, совсем не близка. Некую терапию в этом процессе я вижу, но болезнь – вряд ли. Скорее, оздоровительные процедуры.
За стол заставляет садиться желание не захлебнуться словами, которые стоят в горле, потребность поправить над головой воздух, который накренился и вот-вот рухнет. Ну, такие, опять же таки, пафосные вещи, которые мне, опять же таки, кажутся честными. Мне очень нравится процесс письма. Наверное, это и называется графоманией. Главное, как говорил Бунин, «преодолеть отвращение к чистому листу бумаги».
Насчёт преодоления. Хемингуэй относил тщеславие, выпивку, деньги и женщин к основным факторам, которые мешают писать. Тщеславием вы, как мы выяснили, не страдаете. Что с остальным? Писатель должен быть голодным?
Я бы убрал из этого списка женщин. Они, скорее, помогают писать. Более того – именно они помогают писать. Должен ли писатель быть голодным? Да, конечно. И читатель тоже.
Тогда, приступая к тексту, что для лучшего результата должен испытывать писатель – успокоение или, наоборот, трепет и волнение? Что испытываете вы?
Трепет и волнение. А ещё любовь и ненависть. Нежность и страсть. Злость и сочувствие. Стыд и желание всё исправить. Наверное, немного пафосно звучит. Но я люблю простые слова, которые отображают сильные эмоции. Я и писательство всегда рассматривал как прямую и непосредственную форму выражения своей любви, своего восторга и ужаса перед жизнью.
Может ли быть настоящая литература без личной трагедии автора?
Наверное, может, почему нет? Мне кажется, литература является настолько субъективным и иррациональным занятием, что в ней возможно всё. Ну, бывают же счастливые поэты, разве нет? Без травм, без трагедий. Я лично таковых назвать не смогу, но уверен, что они есть.
А первый свой импульс, побудивший написать, помните?
Было завораживающее чувство прикосновения к некой новой и невидимой материи. Очень сильное и острое чувство. Собственно, оно не покидает меня до сих пор.
В одном из интервью вы сказали, что уже в восьмом классе начали писать серьёзно, чувствуя «миссию поэта». Есть ли нечто похожее сейчас?
Нет, сейчас такого нет. Мне кажется, что так и должно быть – в 16 лет ты должен чувствовать миссию, в 40 – ответственность. Смешно, наверное, думать о своем любимом занятии, как о некой миссии, неправильно, как мне кажется, эту миссию кому-либо навязывать.
Недавно знакомая писательница сказала мне, что все мы, выходцы из Советского Союза, воспитаны на биографиях писателей. Писатель воспринимался как мессия. Насколько это возможно, надо сегодня?
Вы знаете, в Украине до сих пор существует некий социальный заказ на писательское мессианство. То есть, для части общества (справедливости ради стоит отметить, что для небольшой части), писатель и дальше является потенциальным пророком, нереализованной совестью нации. Некоторые писатели относятся к этому заказу серьёзно, принимают его, пытаются играть в эти ролевые игры – пророк и толпа, Моисей и евреи, или, скажем, Дед Мазай и зайцы. Наверное, это большое искушение – говорить то, чего от тебя ждут и за что тебя обязательно полюбят. Даже если сам не веришь во все сказанное.
Согласен, что это чёткий постсоветский синдром. Мне он представляется реакционным и вредным – он мешает и писателю и, что самое главное – читателю. У него не остаётся времени и желания на чтение, он слушает пророчества.
В таком случае есть ли миссия у украинской литературы?
Мне кажется, она в «сопровождении», в фиксировании этого общества, в попытке быть причастным к тому, чем живёт эта страна, это государство.
Вы и поэт, и прозаик. Разделяете эти понятия в контексте позиционирования, труда? И кем более себя ощущаете?
Нет, не разделяю. Я просто пишу уже четверть века одну свою книгу, некоторые главы в ней рифмованные, некоторые – нет.
Естественно, когда начинаешь писать роман, меняешь ритм письма, меняешь дыхание, но это все технические моменты, они касаются каких-то внутренних механизмов. Просто я пишу каждый день – стихи, прозу, колонки, тексты для музыкантов, петиции и декларации. Это определяет во многом отношение к жизни, несомненно: когда я попадаю под дождь, первым делом думаю, можно ли об этом написать. Это затягивает, конечно, есть в этом некая ловушка. Но пока что меня всё устраивает.
Одно время у вас была ещё одна ипостась: вы преподавали. Почему ушли?
Это просто было не моё. Я чувствовал, что занимаю чужое место, занимаюсь тем, что мне не особо интересно, и что научная карьера – это не совсем то, о чём я мечтал. Так что с кафедры ушел с лёгким сердцем и чистыми руками. С коллегами до сих пор поддерживаю теплые дружеские отношения.
Про писательство можете сказать: «Это моя профессия, работа»? Насколько вообще в Украине это, возможно? Или здесь это скорее хобби?
Конечно, это моя работа. Я её делаю каждый день, она меня кормит, она приносит мне удовольствие, она открыла мне мир и дала возможность увидеть фантастических людей. Таких как Пригов, например. Или Кормильцев.
В Украине есть писатели, которые, собственно, и живут исключительно писательством. Это возможно. Ну, то есть, не только и не столько за счёт продаж и тиражей внутри страны, сколько за счёт переводов, поездок и так далее. А для большинства это хобби, да. Наверное, ничего плохого в этом нет. Иметь хобби – это всегда прекрасно.
Владимир Сорокин говорил, что какой-нибудь швейцарский писатель вынужден мучительно искать материал, вдохновение, а Россия – Эльдорадо, здесь всё лежит на поверхности. Украина в этом плане также благодатный край?
Да, согласен. Наверное, это не самая хорошая ситуация, всё-таки она свидетельствует о серьёзных общественных, социальных и культурных проблемах. Но для писателя это действительно серьёзный вызов – попробовать зафиксировать вот эти исторические и ментальные разломы, попробовать описать сквозняки в обшивке времени. Это очень интересно, хотя и печально тоже.