Роман Исаакович, литературная деятельность для вас – это потребность быть понятым, чего сложнее достичь с «птичьим» языком музыки?
Красивый вариант, но я бы так не ответил. Не ощущаю в себе подобных стремлений. У меня вообще запросы небольшие, во всяком случае, не связанные с желанием а) быть понятым, б) известным, в) вызвать жалость и т. д. Это неинтересно. Пишу, потому что нечто «просится» изнутри. Как говорил один не менее известный писатель, не могу молчать. Хотя у Толстого были другие мотивы – философские, социальные, идеологические. А я молчать не могу физически…
«Из какого сора» растут ваши новые литературные идеи?
Метафора Ахматовой касается, скорее, тех, кто пишет, мучительно отбирая варианты, отбрасывая лишнее. Я же пишу довольно быстро и с минимумом исправлений. Может, в результате сор и получается…
Впрочем, моя нынешняя работа несколько застопорилась. Вначале я задумал книгу о своем пятилетнем пребывании в Германии в период руководства Боннским симфоническим оркестром и Боннской оперой. Было готово даже название: «Как я жил при немцах» или «Майн кайф». Теперь в книге появилась вторая сюжетная линия, основанная на трагической были: во время Второй мировой войны симфонический оркестр узников Освенцима, который давал концерты для своих палачей, готовит к исполнению Шестую симфонию Бетховена. И книга будет называться «Пасторальная симфония».
Почему вы выбрали именно это, совсем не шлягерное сочинение?
Несколько лет назад, во время гастролей по Японии с Боннским симфоническим оркестром, один журналист меня спросил о том же: «Почему вы включили в программу Шестую, «Пасторальную» симфонию Бетховена? Она ведь такая неэффектная по сравнению с Девятой, с ее финалом на текст Шиллера!». Я ответил, что шиллеровский призыв «Обнимитесь, миллионы» уже двести лет, увы, звучит впустую. А финал Шестой симфонии с программным заголовком «Песнь пастуха. Радостные и благодарные чувства после бури» действует. Коровы – в отличие от людей – как раз объединяются!
Конечно, первые три части Девятой симфонии – это непостижимо гениальная музыка. Но в финале к музыке подключается идеология, а в этих случаях – при самых гуманных и возвышенных текстах, она, на мой взгляд, несколько теряет в самоценности, а подчас и в качестве. Грешно говорить под пронизывающим взглядом Бетховена, но для меня одинокий рожок пастуха в его «Пасторальной» может сказать больше, чем 400 человек, которые громко призывают людей объединяться. Объединяются миллионы денег, но не людей.
Тем не менее, 29 октября в Лейпциге вы были уличены в исполнении Четвертой симфонии Арво Пярта, посвященной Михаилу Ходорковскому, причем в рамках проекта, адресованного опальному российскому олигарху. Весьма громкое событие, вызвавшее, в числе прочего, и политический резонанс…
Действительно, я получил письменное приглашение от организатора акции, скрипача Гидона Кремера. Но все-таки по своей сути это был музыкальный проект. Другое дело, что концерт, посвященный Ходорковскому, – осколок тех памятных времен, когда музыкальные или театральные события имели общественный, социальный резонанс.
Музыкальный язык симфонии Пярта иносказателен, необычен?
Язык Пярта необычен, но лишь настолько, насколько необычной может быть простая человеческая речь в мире, где чистота языка утеряна. И эта музыка, как, кстати, и музыка нашего соотечественника Валентина Сильвестрова, не прозвучит, если не испытывать к ней настоящей любви…
Мне кажется, я, как человек, который прожил значительную часть жизни в СССР, познал все милости и немилости советского строя, при ее интерпретации смог поделиться психологическим и эмоциональным опытом, заведомо отличным от опыта человека, прожившего жизнь в благополучном, «лакированном», если глядеть со стороны, обществе...
Фото: Андрей Скакодуб
Можно ли назвать этот опыт общим как для вас, так и для композитора?
С творчеством Арво Пярта и с ним самим я познакомился в конце 1970-х, когда мы с Олегом Каганом и Наталией Гутман играли «Итальянский концерт» для скрипки и виолончели с оркестром – первое исполнение его музыки в Украине. Арво прилетел в Киев поздно вечером и с порога, еще не успев раздеться, спросил, есть ли у меня ножницы и клей. Оказалось, что премьера сочинения прошла накануне в Таллинне, и он хочет внести туда изменения. Вписывал, клеил, правил, а потом рассказал грустную историю о том, как был исключен из Союза композиторов и, чтобы прокормить семью, работал почтальоном...
На следующий день Арво ушел в город и к обеду не вернулся. Мы его ждали, начали волноваться. Наконец, раздался звонок: «Не волнуйтесь, я в Житомире. Мне дали адрес одного хорошего священника, и я хочу с ним пообщаться». Вернувшись, в тот же вечер он наладился в гости к Валентину Сильвестрову. Попросил у меня переносной магнитофон, взял свои пленки и ушел в морозный полумрак.
Через какое-то время звонит растерянный Сильвестров, который напрасно прождал гостя на автобусной остановке около часа. Выяснилось, что, как только Арво вышел из нашего дома, его задержал милиционер, дежуривший возле соседней гостиницы. Стража порядка привел в смущение явно несоветский вид композитора и явно несоветский магнитофон. В зимнем Киеве, да еще поздно вечером, иностранец в те годы был редкостью. С магнитофоном в руке – редкостью двойной. Поскольку Арво толком не мог вспомнить номер дома и квартиры, где он остановился, в отделении его ждало долгое разбирательство. Так что, как видите, знакомство с Украиной у Пярта началось с беседы со священником и приводом в милицию.
Нам обоим очень хочется тряхнуть стариной, и в следующем сезоне я планирую провести в Киеве авторский вечер бывшего композитора, затем почтальона и снова композитора, одного из самых исполняемых в мире авторов, Арво Пярта.
Во время подготовки немецкой премьеры симфонии на вашем столе лежала книга Валерия Панюшкина о Михаиле Ходорковском…
В этом нет ничего удивительного. Хотя, по большому счету, читать ее для работы над Четвертой симфонией Арво Пярта необязательно. Я, в общем, и так знаю сценарий, сочиненный руководителями северного соседа моей страны, а детали режиссерской экспликации меня не очень интересуют…
Жаль только, что в концерте, рядом с выдающимися мировыми исполнителями, не участвовали исполнители российские. Мне кажется, люди искусства там находятся в положении, близком к эпохе 1930-х. Только тогда речь шла о жизни и смерти, а сейчас о благосостоянии, репутации и карьере.
С другой стороны, можете ли вы представить украинские симфонические оркестры, живущие на гранты президента Украины?
Вот тут правителям России – браво! Не знаю, действительно ли Россия встает с колен – издалека не видно – но «грантоносным» оркестрам завидую. Правда, это все идет через личные отношения, фаворитизм, суровую мужскую дружбу, соседство по даче, наконец. Давайте не трогать наших с вами современников – достаточно примеров из истории. Вагнеру повезло с венценосным патроном. Ломоносов тоже не на свои деньги, привезенные с Белого моря, построил Академию наук. 26-летний Гете вовремя подружился с 17-летним принцем Веймарским. И как только этот парнишка взошел на престол, он назначил Гете министром... горной промышленности! А вы говорите, гранты…
В программках литературного вечера, прошедшего недавно в филармонии, вы опубликовали свой первый поэтический опыт – «Оду Сталину», написанную в 10-летнем возрасте. Кое-кто из слушателей сетовал на то, что вы забросили данный жанр…
Знаете, писать такие панегирики, пожалуй, легче всего. Даже Маяковский соблазнился и обещал, будучи «негром преклонных годов», выучить русский «за то, что им разговаривал Ленин». А ведь можно и так: «Да будь я и негром преклонных годов,/ и пьян, и ленив, и беспутен,/ я русский бы выучил только за то,/ что им разговаривал Путин». Или такой вариант, нам более близкий: «Да будь я и негром преклонных годов,/ и лень побеждая, и горечь,/ я русский бы выучил только за то,/ что им говорит Янукович». Кстати, если последний станет президентом, напомните ему об этом экспромте…
Между прочим, сейчас мало кто помнит предшествующие строчки классика: «Однажды, забросив в гостиницу хлам,/ забыл, где я ночую./ Я адрес по-русски спросил у хохла,/ хохол отвечал: – Нэ чую».
Все правильно. Маяковского тоже звали Владимир Владимирович. В природе случайностей не бывает. И главный посыл остался неизменным: «Товарищи юноши, взгляд – на Москву,/на русский вострите уши!»
Какой метафорой вы бы охарактеризовали нынешнюю ситуацию в нашей культуре?
В локальном контексте – это летаргический сон, в котором наша культура пребывает. Мы вроде бы наблюдаем некоторую суету, какие-то вспышки, столкновения, возгласы... Но это уровень клеточной активности – если взглянуть на клетку в микроскоп: какие-то шарики снуют, сталкиваются. А мозг страны спит. И сон этот длится с тех пор, как жизнью стали руководить деньги, примитивные человеческие инстинкты и куда-то исчезла интеллигенция – целая прослойка в старой советской иерархии. Я не знаю, существует ли сейчас рабочий класс – в марксовом понимании. Мне не понятно, живо ли еще как класс крестьянство. Но то, что нет интеллигенции, – это тоскливый факт. Есть лишь ее отдельные представители: где-то в одиночестве сидит библиотекарь, где-то неизвестно для чего склонился над тем самым микроскопом ученый.
Интеллектуальная жизнь в обществе отсутствует. Чтение книг, посещение концертов, обсуждение культурных событий попросту исчезли из обихода.
Может быть, исчезновение интеллигентской прослойки – это «неизбежная» веха на пути развития общества?
О, нет! Что произойдет с нашими костями, если каким-нибудь шприцем вытянуть оттуда все смазки? Трение, ломка и гибель...
Знаете, когда-то среди музыкантов ходила байка о том, будто оперу Пуччини «Тоска» по-украински именовали «Нудьга». И я по наивности был уверен, что это всего лишь анекдот. Но не так давно в одном столичном еженедельнике я наткнулся на анонс, извещавший, что такого-то числа в Национальном театре имени Шевченко будет идти опера Пуччини «Туга». Я перевернул несколько страниц в надежде, что люди, которые редактировали англоязычный раздел издания, все-таки окончили среднюю школу. И прочел: Shevchenko Opera Theatre. Puccini: «Melancholy».
Для полноты ощущений взгляните на рекламу одного фильма напротив филармонии. Там огромными буквами написано: «ржачна комедія зі змістом». Особую пикантность ситуации придает факт, что этот рекламный щит висит на Европейской площади, которую мы так назвали потому, что стремимся в Европу – со всеми нашими «ржачними комедіями» и оперой Пуччини «Melancholy».