Целенаправленные мои попытки попасть на Сан Микеле неизменно претерпевали поражение. Не раз и не два устремлялась к причалу на Фондамента Нуово, но каждый раз по пути что-то случалось, а то и просто уходила - петляя в завитках, да отростках переулков - в совершенно другую сторону. На Фондамента Скьявони, к примеру. После очередного фиаско было решено: все, баста кози, не судьба, значит.
И вот давеча выдался поразительный в депрессивной своей невезучести день. Требовалось хоть как-то отвлечься - решила наведаться на Мурано.
Путь-то держала на Мурано, но попала... правильно! Вапоретто останавливалось на Сан Микеле.
Сама я этого почему-то в плане маршрута не заметила, очнулась лишь от голоса служителя: "прего, синьорина, проссима фермата - Чиментро".
Тут надо сказать, что служители на вапоретто - субъекты довольно хмурые, главный функционал их состоит в пришвартовывании-отшвартовывании корабля, погрузке-выгрузке пассажиров. Время между остановками они проводят в кабине капитана, общаются с собственными мобильниками, а на окружающих внимания никакого не обращают. Посему поведение этого конкретного служителя было, мягко говоря, удивительным. Причем подошел он почему-то именно ко мне, другие пассажиры сообщением относительно близости кладбища удостоены не были.
Высокий поребрик - так бы сказали коренные петербуржцы - был пустынен. Я одна тут сошла. Вапоретто спешно удалялся, оставляя за собой мутно-зеленый пенистый хвост: вода лагуны чистотой не отличается.
***
Найти могилу Бродского на Сан-Микеле и сложно и легко одновременно. Легко потому, что все участки кладбища безукоризненно упорядочены и пронумерованы. Быстро проскакиваешь сквозь ряды детских могил (детские могилы вынесены в отдельную линию, причем малышей именно хоронят, тогда как взрослых - в большинстве своем - кремируют. Миновать эти скорбные холмики в нормальном темпе, спокойной походкой не под силу даже самому бездушному существу) и вот, пожалуйста, указатели: сюда - Стравинские, тут - Дягилев, там - Йосиф Александрович и Эзра Паунд.
Останки Сергея Дягилева придавлены неправильной формы каменным кубом; куб увенчан куполом, который в свою очередь, подпирают четыре колонны. Между кубом и куполом ... пуанты. На подступах к памятнику - тоже. Пар двадцать, не меньше. Есть как полуистлевшие, заполненные бурой жижей - не высохшие следы давнего дождя; так и совсем новенькие, ну, вот, буквально утром их принесли. Почитатели всего мира привозят основателю легендарных "Русских сезонов" балетную обувь.
Так он точно знает: его не забыли.
А ведь умер тут в полном безденежье - похороны Коко Шанель оплачивала. Примчалась - по телеграмме - спасать друга, но он уже доходил, довелось его схоронить.
Двух братьев Дягилева, имевших неосторожность остаться в России, перемололи Советы. Одного расстреляли, второго - репрессировали (да, так он и пропал безвестно). Племянник десять лет отсидел и еще пять в ссылке промаялся. Другому племяшу повезло скрыть факт родства с "врагами народа", но жизнь довелось из-за этого прожить в ничтожном страхе.
Конечно, ничего общего с книгой Томаса Манна, тем более - с лентой Лукино Висконти - Дягилев не имеет, но мне всегда почему-то казалось, что "Смерть в Венеции" - это про него. Слишком точно про него.
И это, пастернаковское - "я вспомнил, по какому поводу слегка увлажнена подушка, мне снилось, что ко мне на проводы, шли по лесу вы друг за дружкой" - тоже.
***
В отличие от Дягилева, Бродский умер в США. Там же изначально был похоронен. Но, ровно через год после смерти, по решению вдовы Марии Соццани - его второй по счету и единственной настоящей по сути любви - перезахоронен на Сан Микеле.
Стоя над его могилою, думала почему-то: в том самом 1997-м (год перезахоронения, - С.К.) в Париже, в Соборе Александра Невского отпевали Булата Окуджаву. В его любимом Париже... а ведь Булат Шавлович вовсе не планировал там умирать... Собственно, смерть никто не планирует.
"Со смертью все не заканчивается", - парирует латинская надпись на тыльной стороне могильной плиты Йосифа Бродского. Плита, в отличие от соседних надгробий, вытесанных из помутневшего серого камня, поражает безукоризненной белизной. Впрочем, случайно заблудший сюда зевака, вряд ли это заметит - огромных размеров розовый куст, цветущий сейчас богатым багряным цветом, закрывает ее почти полностью.
"Сорви себе стебель дикий
И ягоду ему вслед,—
Кладбищенской земляники
Крупнее и слаще нет.
Но только не стой угрюмо,
Главу опустив на грудь,
Легко обо мне подумай,
Легко обо мне забудь",
неизбежно выныривает из подсознания, из густых осадков сладкой детской памяти.
Марина Цветаева. Со святыми помянуть.
Мне - года четыре, может, даже три с половиной. Читать уже умею, но еще ленюсь; всячески надоедаю взрослым просьбами "прочесть еще разочек", раза с третьего - бегло запоминаю. С четвертого - запоминаю навсегда.
Цветаева и Бальмонт - любимые. Почему, с какой стати, не слишком ли преждевременно? Не объяснить. Просто данность.
Позже уже попалась серая истрепанная книжица - "Моя Сибирь". Тоже Цветаева, но уже Анастасия. Старшая сестра. Гениальная в богатстве, переливах и оттенках языка проза. Гениальная и, увы, недооцененная.
Для Бродского Цветаева, Марина, значила едва ли не больше Ахматовой. Ее первую - заочно, конечно - считал своим учителем, ее первую постигал.
Ахматовой повезло - ее хоронили друзья, молодой Бродский тоже нес гроб. Горемычную Цветаеву - удавившуюся от безысходного горя в беспросветной Елабуге - наспех забросали комками стылой глины и сырого песка. Вроде как закопали.
Где теперь ее могила? Кто ее помнит?
"Что звали меня Марина. И сколько мне было лет".
***
В прежние времена поклонники Бродского приносили на Сан Микеле виски, сигареты (при жизни он очень много курил), оставляли на могиле шариковые ручки. На исходе июня 2013-го у подножия памятника поэта я застала всего одну шариковую ручку. Всего одну.
Постояв у могилы еще немного, ушла. Ручек осталось две.
...Утром следующего дня, вновь и вновь вспоминая о Сан Микеле, обратилась к телефону - искала сделанные там снимки. Снимков не было. Могилы Дягилева - были. Четы Стравинских - были. Бродского - не было.
***
"Ни страны, ни погоста не хочу выбирать, на Васильевский остров я приду умирать"... Страну ему, бедняге, выбирать пришлось. Собственная его отвергла. Может, и хорошо, что отвергла, иначе б сгинул на ее бесполезных жестоких просторах. Погостом сам для себя выбрал нью-йоркское кладбище, но окончательно упокоился на венецианском Сан Микеле.
И, вы знаете, Сан Микеле очень похож на Васильевский остров.