В тот год Козаков на два дня приезжал к нам на гастроли. Организаторы разместили его и артистов его театра довольно далеко от города, в 30-ти км на север от Киева, в небольшой, тихой, уединённой гостиничке на берегу реки, вдали от шума и суеты большого города.
По телефону меня предупредили, что артист после ночи в поезде устал и весьма неразговорчив. Так оно, в общем-то, и получилось. Но Козаков оказался не просто неразговорчив, он явился ещё и чудовищно мрачен! Мы сидели у реки, при этом именитый гость всё время крутился на стуле, нервно курил, вздыхал, кривился, всё время то снимал, то снова надевал свою пижонскую кепку. Тяжёлый случай… Но отступать уже было некуда.
- Михал Михалыч, а вот скажите, есть какие-то приёмы, которыми вы перед работой приводите себя в нужное творческое состояние?
- Ну, вот я привожу. Вот сейчас сижу, беседую с вами, а вообще-то я уже готовлюсь. Я сейчас уже начинаю подключать какие-то ресурсы.
- Вы и в Москве так работаете?
- Обязательно!.. Всюду. Даже в Мухосранске.
- То есть, вы в этот день стараетесь ограничить контакты с окружающими…
- Да не получается ограничить! Хотел ограничить. Но вон вы меня сломали на это интервью. Вообще-то это дело продюсера сказать: «Его не трогайте!». Не допустить, не поставить меня в положение, когда я должен отказывать или соглашаться. Но поскольку у нас всё непрофессионально, а продюсер ещё и моя жена к тому же, ей важно сейчас декорации ставить. И она, по-своему, права. А я остался. Тут вы. И я вот, видите, сижу на берегу прелестной реки. Так всё красиво смотрится… Погода хорошая…
- Михал Михалыч, а вот такое ваше пессимистическое настроение, оно связано с предстоящим спектаклем…
- Нет!..
- … или это у вас уже хроническая форма?
- Нет, это не пессимизм, это… Хотя вот грех, христианский грех – уныние – он мне свойственен. Пожалуй, самый главный мой грех. И я преодолеваю его, как могу. В жизни не очень получается. А в работе иногда получается.
- Вы всегда такой были? Или вы стали таким?
- Ну, я полегче был, конечно, когда был помоложе. Но, в общем-то, свойство вот это – мнительность, закомплексованность, неуверенность в себе – мне было изначально свойственно.
- Неужели за столько лет, уже достигнув в жизни многого, вы не избавились от комплексов?..
- Нет, не избавился.
- Вы по прежнему боитесь…
- Боюсь!
- … выхода на зрителя?
- Боюсь, боюсь!..
- Хорошо, а как у вас дела сейчас с кино обстоят?
- Никак. Я снялся в какой-то картине. Ну, не в какой-то, а даже в приличной - «Мания Жизели». Два года назад.
- Алексея Учителя.
- Алёши, да. Картина, по-моему, интересная. Но сегодня кино какое-то… Понимаете, у меня такое ощущение, что оно вообще не играет никакой роли в нашей жизни. Ну, показали этот фильм по телевизору, 14-го октября, в мой день рождения. Мне 62 года было – это, конечно, совпадение. А я играл в это время на сцене в Ленинграде. Я сам поставил пьесу и играю в ней там. Езжу в Ленинград… В Питер... В Петербург… Это мой родной город, я ж там родился. 18 лет прожил!
Ну вот, прошла по телевидению картина. И что?.. И никакого резонанса! Ведь сколько каналов! И такое ощущение, что картина теряется. Вот как в песок, понимаете. Как вот камень в воду бросил – ну, круги какие-то слабенькие пошли и всё.
А ведь наше поколение было избаловано тем, что когда выходили какие-то картины, где наш брат-актёр играл… Сейчас даже кажется смешным вспоминать… Моя первая картина, не такая уж хорошая, и Ромм её не очень любил – «Убийство на улице Данте».
- Это какой год?
- 56-й. Вот она вышла. Она шла в 25-ти кинотеатрах Москвы! Представляете! Я проснулся утром… «Вон, - говорят – парень идёт с «Убийства на улице Данте!».
Между прочим, дебют 22-летнего Михаила Козакова в фильме замечательного советского режиссёра Михаила Ильича Ромма оказался действительно на редкость удачным. Миша вечером лёг спать обыкновенным студентом Школы-студии МХАТ, а утром проснулся уже всесоюзно знаменитым артистом - Михаилом Козаковым!..
Но не только для него, для блистательного Валентина Гафта небольшая роль в этом фильме тоже стала первой в кино, хотя и не такой судьбоносной, как для Козакова. Несколько лет назад Валентин Иосифович рассказывал мне в интервью о своих впечатлениях от встречи на этой картине со своим институтским дружком Мишей Козаковым:
«- Миша Козаков, - лучезарно улыбаясь, рассказывал Гафт, - был уверенный, наглый такой – в хорошем смысле этого слова. Он ходил в казённых костюмах, он ночью выходил в ресторан – мы в Риге снимались – что-то выпивал, привлекал к себе внимание. Понимаете, ну, такой человек. Я его очень люблю, но он остался таким до сих пор. Это такое актёрское качество. Он свободен, понимаете, он уверенный. Замечательный!.. Я ему даже завидовал».
И вот прошли годы. Умудрённый жизненным опытом и окружённый всенародной славой Михаил Михайлович Козаков сидел теперь на берегу тихой украинской реки и скорбно вспоминал былые времена…
- Потом ты играл ещё картину, ещё картину… И ты понимал, что люди это смотрят, обсуждают. Не обязательно это шлягеры, хиты, как «Убийство на улице Данте» или «Человек-амфибия» – люди всё равно смотрели.
Вот я задал вопрос и самому себе, и людям. Вот помните, «Гамлет» вышел со Смоктуновским? Всюду шёл. И было такое ощущение, что весь народ смотрит «Гамлета». Вот меня интересует, вот если бы сейчас вышла такая картина, и Гамлета сыграл бы… Олег Меньшиков, скажем, самый лучший сейчас из молодёжи, было бы такое? Да никогда!.. (Обиженно скривился и отвернулся).
Мне не хочется выглядеть брюзгой, который брюзжит – «Вот…». Знаете, шутка такая была, как одна старуха: «Вот раньше всё было лучше. И голубей было больше, и срали они меньше». Я вот боюсь показаться этой старухой. И это не то, что я ратую за социализм, за тоталитарный режим. Нет, нет, нет… Но действительно же так было!.. И когда играли в кино - мы чувствовали себя нужными людьми!..
Как и предупреждали, Михаил Михайлович перед спектаклем был явно не в настроении. Поэтому мне ничего не оставалось, как поблагодарить его за интервью и распрощаться.
Но вдруг, минут через 20, Козаков неожиданно вернулся. И уже не отпускал меня от себя, наверное, почти целый час!.. Мы ходили вдоль реки и по парку, всё ходили и ходили… А Козаков всё говорил и говорил… Как я понял, ему просто был необходим объект, кто-то абсолютно чужой и незнакомый, которому можно было наконец выговориться. Таким объектом в этот день стал я.
Вечером мы поехали на спектакль «Русской атрепризы Михаила Козакова». Ольга Аросьева, Татьяна Догилева, Валентин Никулин и сам Михаил Михайлович безупречно чисто и озорно играли «Невероятный сеанс» Ноэла Кауарда. В театре был аншлаг!..
Я сидел довольно далеко от сцены, смотрел лёгкую и остроумную английскую комедию и невольно снова возвращался к такому же лёгкому и остроумному рассказу о Козакове Валентина Гафта. А Гафту, как известно, лучше на язык не попадаться!..
«- Миша Козаков был любимец женщин, - хитро улыбаясь, продолжал своё повествование о Козакове Валентин Гафт. - Их иногда путали с Васей Лановым, они оба обижались. Он женился много раз, у него полно детей – кстати, он прекрасный и дед, и отец. Они все красавцы у него, дети! Пять или шесть – не знаю. Замечательно! Миша много работает, я не об этом... Но как-то, когда я в ВТО тоже сидел, Миша пришёл с очередной женой»…
Я здесь прерву на секунду Валентина Иосифовича! Вы знаете, что такое ВТО? Нет? Жаль… Это был необыкновенно популярный в советских творческих кругах ресторан Дома актёра Всероссийского театрального общества, в Москве на Старом Арбате. Легендарное место, доложу я вам! Помните, это у Жванецкого как раз о ВТО…
«Люблю сидеть в театральном ресторане. До одиннадцати вечера гул и шум. В одиннадцать начинается стук.
С деревянным стуком падают актеры драматических театров: низкий заработок, отсутствие закуски.
С ватным гулом – эстрадные певцы: прекрасное питание, отдых, пение под фонограмму.
С ватным звуком тела и деревянным головы – эстрадные авторы.
Со стеклянным звоном и бульканьем: тело в салат, голова в фужер, – режиссеры помещений, худруки зданий.
Костяной стук в углу: студенты театральных вузов и челюсти хора музыкальной комедии.
В 23.30 вопль гардеробщика:
– Мужики! Кто не взял пальто, номера 133 и 238?
И, невзирая на тяжелое время, никто не откликается».
Так вот, Гафт рассказывал о встрече с Козаковым как раз в этом самом ВТО:
«- И я, значит, подсел к ним и говорю: «А я написал эпиграмму». Я их писал для наших «капустников» – они тогда только зарождались. Написал эпиграмму и на Мишу, совершенно не понимая смысла её. Я писал про одно, а получилось про другое. Смысл мне потом объяснил Ролан Быков, который сидел с ним рядом. Я написал:
«Все знают Мишу Козакова –
всегда отца, всегда вдовца.
Начала много в нём мужского,
но нет мужского в нём конца».
- Миша обалдел!.. А Ролан Быков меня спросил: «Ты понимаешь, вообще, что ты написал?». Я говорю: «Ну, вот, конца – в смысле творческого». Он говорит: «Творческого… Но есть же и другие концы». Потом мне объяснил, в чём дело. Я часа три перед Мишей извинялся.
А потом, когда мы приехали в Израиль, снимать «Мастера и Маргариту», Миша Козаков нас в Израиле встречал, и у нас вечером было выступление. Там Миша сидел в зале. Я думаю: «Чем бы его обрадовать?». И я решил продолжить эту эпиграмму и дописал ещё:
«Он режиссёр, артист и чтец,
но это Мишу удручало,
а в Тель-Авиве и конец
смотреться будет как начало».
- А теперь Мишка явился в Москву, как ни в чём не бывало! Процветает ещё больше, чем раньше! И всё ему в плюс, и все по нему соскучились, и он, как говорится, любимец опять. Ну, вы знаете, что арабы и евреи читают справа налево. И Миша всех этим донимал в Израиле. Он играл на иврите и всё время проверял, как звучит. От него шарахались люди! Понимаете. Он говорил, «я их научу читать и Пушкина, и Лермонтова, и Бродского на иврите». Ну, тем не менее, кончилось тем, что я написал третью эпиграмму:
«С похмелья или перегрева,
не отступая от лица,
он справа там читал налево,
чтоб снова здесь начать с конца».
Всё это вместе называлось - «Долгий конец Миши Козакова»!..».
Гафт, видимо, собирался рассказать мне ещё кое-что об этой истории с «Долгим концом Миши Козакова», но, покосившись на присутствующих, замялся, потом коварно хмыкнул и замолчал. А жаль!..
Когда спектакль закончился, между прочим, с триумфальным успехом (зрители долго аплодировали стоя!), я поспешил в гримёрку поздравить Михаила Михайловича. Протолкавшись через толпу поклонников и поклонниц, втискиваюсь в маленькую комнатушку. Увидев меня, Козаков устало, но радушно улыбается:
- Привет!..
Я пожимаю протянутую руку.
- Ну что, Михаил Михайлович, всё хорошо? После стольких грустных разговоров!
- Да!
- А я говорил - всё будет хорошо!
(На лице горькая улыбка). - Ну, это ведь какое волнение...
- Вот надо было с утра поворчать!
- Не поворчать…
- Поворчать!.. Как зрители здорово принимали!
- Да, да!.. Вот сегодня как-то получилось! И играли лучше, чем всегда.
- Да?
- Это лучший спектакль! Может быть, самый лучший. Из всех, что мы сыграли. Такой свежий, мы же не играли полгода. И вдруг какая-то точность была партнёрская!
- Как зал реагировал! Не на текст - на контакты ваши.
- Да, да, на эти все дела!.. У вас сигареточка найдётся? Это самое… (устало потирает взмокшую лысину, берёт предложенную сигарету). Да! И я очень сегодня актёрам благодарен, потому что все мои просьбы играть друг с дружкой, они сегодня очень хорошо выполняли. И поэтому играть было даже легко.
Я был в таком жутком состоянии из-за здоровья, из-за нервов, из-за всего. А… (прикуривает, пускает дым). И вдруг такая вот неожиданная, в общем, вещь произошла. И это очень приятно. И вот тогда происходит то, что я вам в интервью сегодня говорил. Когда такое происходит, тогда начинаешь думать, что может быть мы не зря всё это делаем!
(Обращается к окружающим, набившимся в гримёрку и молча слушающим наш немного сумбурный и взволнованый разговор).
- Мы как раз сегодня говорили с Анатолием Давыдовичем на эту тему. Что иногда делаешь, делаешь – а зачем? Кому это?.. А вот в театре, именно в театре сегодня, когда происходит что-нибудь такое, происходит контакт и люди понимают, чего мы там играем, зачем эту пьесу, казалось бы, такой интеллектуальный фарс… Он ведь фарс!.. Интеллектуальный. И я сегодня, как это ни странно, играл, не смотря на все болезни, играл легко… При том, что я, видите, мокрый совершенно, как мышь. Приходится немножко потрудиться. Так что вот спасибо, Толечка, вам особенно.
- А мне-то за что?
- Вы всё-таки взяли на себя мою муку с утра. (Обращаясь к какой-то даме). Я на него вывалил такое…
(Деликатно перебиваю Козакова и меняю тему разговора). - Я рад, что самое хорошее вы всё-таки оставили зрителям!
(Козаков подхватывает с гримёрного столика папку). - Вот, видите, это мне дали, принесли мне такую вещь. (Открывает, показывает всем). Это фотография моего отца из газеты тех лет. Он же родился на Украине. В Лубнах – место под Полтавой. И вот кто-то принёс … Я так понимаю, что это вот рецензия тех лет. Видите, тут есть даже подпись его. Такая вот надпись: «Дорогой моей дочке-комсомолке Ляле от крепко любящего её Миши». Это она была удочерённая его дочь. Когда меня ещё не было. Это, видите, 34-й год. А я родился только в 34-м году. Такая вот история. Мне принесли. Это очень трогательно.
(Молча смотрит на фотографию отца).
- Михаил Михайлович, как хорошо, когда всё хорошо кончается, да? - возвращаю я Козакова к спектаклю.
- Да, это верно.
- Всё окупается…
- Н-да. В эту минуту - да!..
- И ради этой минуты…
- Да, да, да!.. И ради этой минуты…
Мы снова говорили, перебивая друг друга, и всё никак не могли распрощаться. Всё говорили и говорили… Договаривались о каких-то новых встречах, о возможной совместной работе. Оба, прекрасно зная наперёд, что разговорами всё и закончится, что пожав друг другу руку, мы уже, наверное, никогда не встретимся. Как никогда не встречались до тех пор.
Я с грустью смотрел на Козакова. Он выглядел больным, усталым, нервным и абсолютно, страшно одиноким. Может таким и должен быть настоящий художник? Но это, согласитесь, уже не наши проблемы.
В 2010 году у Козакова был диагностированрак лёгкихв неоперабельной форме. Он пробовал лечиться в Израиле, но безуспешно. 22 апреля 2011 года Михаил Козаков скончался. Незадолго до кончины 76-летний артист приобрёл участок на Введенском кладбище в Москве, где покоится прах его отца и где, согласно завещанию, актёр и был похоронен.
Земля ему пухом…