Федорчук работал последовательно, к цели шёл твёрдо. Оперативная подготовка длилась месяцы. В январе 1972 года начались аресты. Фактически всей правоохранительной системой Украины руководил он, председатель КГБ УССР. В конце января 1972-го Виктор Платонович Некрасов рассказал мне, как до смерти перепуган заведующий отделом идеологии ЦК компартии Украины академик Овчаренко, повествующий о своих страхах и ожиданиях очень близкому человеку. Там была и такая фраза: «Ни с Шелестом, ни со мной они не считаются,действуют исключительно по своему плану, это похоже на приближающийся 1937 год!» Ошибался в одном интеллигентный академик, план был утверждён в Москве, Федорчук был исполнителем, добросовестным исполнителем воли партии. Как и прежде, когда организовывал провокативные акции против УПА, работал в СМЕРШах. Тогда, в 70-ые прошлого века, он был главным чистильщиком идеологической крамолы в Украине. Работал активно, целенаправленно, эффективно… во всяком случае, так ему казалось.
Совсем недавно, в долгом и эмоционально не напряженном общении со своим одногодкой, прежде служившем в печально знаменитом 5-ом управлении КГБ под началом Федорчука, я спросил: «Прошли годы. И Вы, и я постарели. Мы с Вами вполне мирно общаемся, делаем это достаточно часто. Вы привыкли ко мне, я к Вам. Посмею задать Вам такой вопрос, для меня – очень важный. Почему тогда, в 70-ые вы все так грубо, даже, незаинтересованно работали? Почему не было реальных попыток понять каждого из нас, диссидентов, понять конкретную боль каждого. Наконец, вы даже не пытались всерьез пугать нас. Сразу арестовывали, не пытались убедить, психологически сломать… Почему?» Он ответил удивительно просто и очень конкретно: «У нас была одна задача, очистить Украину от идеологической заразы. Именно так формулировал цель Федорчук». Я продолжил: «Не понимаю, опять не понимаю. Вы же своими собственными руками делали из нас врагов. Далеко не все мы были такими до ареста. Большинство из нас совсем не были готовы противостоять советской власти, мы попросту хотели ответов на вопросы…» «Да, согласен», - ответил он – «но мы были солдатами, выполнявшими приказ Федорчука».
Коллеги по цеху называли его, Федорчука, «серьезным профессионалом», мастером агентурной вербовки. Впрочем, грех было не завербовать «интересующий объект», обладая возможностями тоталитарной страны. Даже в 70-ые годы, уже в кресле председателя КГБ Украины, всесильный генерал любил тряхнуть стариной, изредка работал «в поле», встречался на конспиративных квартирах со своими старыми агентами, снимал информацию, давал новые задания. Короче, и в солидном возрасте квалификацию не терял.
Его боялись. Был прям и резок. Изредка самодурствовал. Так, однажды потребовал, чтобы аппарат КГБ ходил на работу в форме. Хотел этих мужчин и женщин таким образом дисциплинировать. Дескать, распустились при либеральных шелестовских порядках…Зорко следил за финансовой стороной оперативной работы, жёстко наказывал оперов, присваивавших деньги, предназначенные для поддержания агентурной сети.
Справился ли он, честный солдат системы Федорчук, с поставленной ему партией задачей? Сначала казалось: справился. Тысячи вполне мирных украинских граждан, смеющих задавать вслух неудобные вопросы, пополнили контингент тюрем, лагерей, психиатрических больниц. Но… выжившие там, они опять задавали всё те же вопросы. Уже на воле. Их опять арестовывали, иногда – не давая выйти на волю по окончании первого срока. Справился ли с задачей Федорчук? Сомневаюсь. По себе знаю, в зоне он, Федорчук, сделал из меня, пугливого романтичного профессорского сына – настоящего врага. Врага его системы, его власти, его принципов жизни. А ещё он отучил меня от страха.
Настали новые времена. Уже без Федорчука. Он умер в Москве, не дожив до распада СССР. Новые времена, странные и опасные. Удивительные невероятные вольности, тихое саморазрушение привычных институтов власти. Пустые магазины, шумные протесты шахтеров, альтернативные КПСС партии. Самоопределение Украины как государства. Хорошо помню дискуссии в среде политизированных интеллектуалов: какое количество офицеров СБУ работает на другую страну? Риторический вопрос. Но очень важный.
Чуть позже: нереализуемая идея суда над недавним прошлым и совсем не прошлым. Идея так называемого Нюрнберга-2. В тех конкретных украинских условиях – разрушительная, нереализуемая идея. В группе лоббистов – бывшие украинские диссиденты. В том числе, отсиденты. Ещё позднее: вхождение в так называемую политическую элиту генерала КГБ М., заместителя начальника пресловутого 5-го управления КГБ УССР. В активной группе его поддержки - украинские отсиденты. Затем, попытка генерала М. стать президентом Украины, в группе поддержки – те же политические отсиденты, т. е.бывшие его «клиенты». Необычный, сугубо украинский феномен.
В России – попытка реабилитации давно казненного Лаврентия Берии. Решение юстиции – явное надругательство над правом. Нельзя реабилитировать, поскольку виновен в смерти сотен тысяч невинных советских граждан. Но он расстрелян за, якобы, сотрудничество с враждебными спецслужбами. На самом деле – скорая расправа, неправосудное устранение Хрущевым конкурента. Обязаны были реабилитировать. Отказ – явная, жесткая пощечина праву.
И здесь, в Украине к праву невежливые отношения. Как и прежде – государство над правом. Юристы, десятилетиями обслуживавшие тоталитарное не-право, быстро ориентируются на «соблюдение прав человека», разумеется, в сугубо украинском понимании этого феномена. Прежние преподаватели и знатоки научного коммунизма стройными рядами идут преподавать политологию. Один из них, защитивший во времена СССР кандидатскую диссертацию по тематике «научный коммунизм», докторскую защитил по проблемам «научного национализма». А привычные к кухонным дискуссиям интеллектуалы продолжают задавать друг другу вопрос: «Так на кого же работает наша новая спецслужба?..» В стране разброд, хаотическое создание партий, движений, камуфлированных под бизнес организованных преступных группировок, нарастающее разочарование граждан и т. д. и т. п. Действительно важный вопрос: «Контролирует ли СБУ все эти новообразования, умеет ли распознавать риски, профилактировать их?..»
Сложные вопросы, их много. И нет ответов. Пока – нет. Будущие историки как-то опишут наше странное время, попытаются понять, дать ответы. Но и они, будущие, могут ошибиться. Если мы не оставим им свои воспоминания, свои эмоции, свою боль. И свою ложь, поскольку ложь – также аргумент. И, одновременно, объект изучения. Правда Федорчука – не моя правда. Две правды? Да, именно так. И каждая – ложь. Для другой стороны, для исторического оппонента.
Оказалось, я помню многое. И я записываю своё прошлое. Рисую лица лагерных друзей, поступки, слова. Совсем недавно я показал один такой текст своему одногодке-чекисту. Прочитав его, он спокойно сказал, не воспаляясь, не пытаясь отрицать зафиксированное там мое и его прошлое: «Вы передаёте впечатление лишь одной стороны, вашей стороны…» Я ответил: «Вы правы, я субъективен. Это моя память.Только моя. Уверен, что П. и С., сидевшие со мною там же в то же время, передали бы бумаге совершенно иные воспоминания иными словами. Есть лишь один способ минимизировать субъективность, необходимо приложить субъективностьдругой стороны. Вашей, офицеров КГБ. Напишите свои воспоминания!» Он ответил мне, уверен, очень искренне: «Я был солдатом. Каждое утро я получал новое задание: присутствовать там-то, слушать тех-то, смотреть за теми, вербоватьтаких-то. Поверьте, я никогда не знал всей информации, я не мог сложить всю мозаику. Я был простым солдатом. Я знаю человека, который может ответить на очень многие непроясненные вопросы. Он знает чрезвычайно много. Это М., тот самый М., которого так внезапно полюбили некоторые Ваши друзья по заключению. Но М. воспоминаний не оставит…» Он помолчал, затем тихо продолжил: «Ну, а если М. напишет воспоминания, я бы не советовал никому их читать. Половина написанного будет ложью!».
Когда я пишу свои воспоминания, стараюсь быть максимально объективным. Максимально честным. Я пишу и о своей любви, и о своей ненависти. Это воспоминания о несвободе, подарившей мне счастье настоящей, почти полной свободы в среде свободных людей. Понимаю, я неизбежно субъективен, как бы я не избегал этого. Когда-то там, в лагере, я впервые подумал о необходимости фиксирования событий этой странной жизни. Поразительная мысль для обречённого на небытие советского з/к в империи,уверенно собирающейся существовать вечно… И тогда же, в зоне ВС 389/35, я, бесправный узник, подумал: «Вот бы наш лагерный чекист капитан Утыро согласилсядать свою трактовку тем же событиям! Как было бы интересно совместить оба текста, мой и его!»
Никто из них не пишет воспоминаний. Ни оставшийся жить в России украинский чекист Утыро, ни М., всезнающий М., так и не сумевший сделать полноценную политическую карьеру в Украине, заслуженный пенсионер, ставший уважаемым экспертом по проблемам… международной безопасности. Не пишут, не хотят писать. Даже лучшие из них, действительно уверовавшие в новые, демократические ценности.
А я, озираясь назад, всё чаще и чаще задаю себе вопрос: будь он в 90-ые годы прошлого века жив и здоров, принял бы генерал Федорчук новую жизнь? Открыл бы свой собственный бизнес, банковский, нефтяной, газовый? Или так и остался бы верным сторожем своего прошлого с его кровью и ложью? Нет у меня ответа. В одном уверен: воспоминаний он не писал бы. Как и ныне здравствующий М. Очень жаль, их правда так отличалась бы от моей. Моя правда – тысяч, всего лишь тысяч людей. Их правда – правда миллионов.